Неизвестно - Александр Поляков Великаны сумрака

— Да вы балагур, однако! — рассмеялся Судейкин. — Впро­чем. Мучает меня один вопрос. Вопросец, я бы сказал. Очень интересный. И стал я задавать его себе, как только за рево­люционеров взялся. А вскоре с мудрецом у ворот монастыр­ских свел случай.

Тем временем в двух шагах от тайной жандармской квар­тиры в скобяной лавке Стародворский и Конашевич поку­пали тяжелые ломы. После отправились в мастерские на Патронный, где тугоухий любитель жареных мышей Зборо- мирский укоротил каждый лом до аршина и, примерив желе­зо к руке («теперь по полпуда будет!»), вернул обрубки наро­довольцам. Зборомирский был счастлив: он нужен, про него вспомнили!

Покушение наметили на 16 декабря. Герман Лопатин ут­вердил дату.

.— А он, представьте себе, из монашествующих, — Су­дейкин стоит в передней и никак не может проститься со сво­им агентом. — И я ему про революционеров, про этих озлоб­ленных мальчишек, на священную жизнь посягающих. И жаль их, но и. Я ведь и сам отец, да что же делать с ними? А он мне.

Подполковник за лацкан притянул к себе Дегаева и заго­ворил — жарко, торопливо. О том, что открыл ему таин­ственный инок у стен обители. О лукавстве писателя Тол­стого — в его непротивлении злу насилием. Ибо мышьяк отравляет, но мышьяк и вылечивает. И если кто-то рвется к убийству, а другие («Мы с вами, Сергей Петрович!») скру­тят его, то это не насилие, но благодеяние духовное. Да, физическое пресечение неприятно, однако смешно думать, что все неприятное — есть зло, а все приятное — добро. Как правило все наоборот: зло приятно, добро — нет.

— Интересно, не правда ли? Вы следите? — дышал инс­пектор в лицо штабс-капитану. — И сказано было еще: тело бомбиста-метальщика есть территория его злобы. С какой же стати мы должны трепетать перед ним, если революцио­нер сам не трепещет перед лицом Божиим? А? Как просто. Тело злоумышляющего — его орудие. Но ведь тело-то не выше души, не священнее духа. И церемониться с ним — духовное дезертирство и саморастление. А посему — пресечь, пресечь! Силою праведной. Понимаете?

Подполковник оттолкнул от себя Дегаева. Развернулся на каблуках. Улыбнулся таинственно:

— Пословицы я русские полюбил. Слышали ли? Целовал ворон курочку до последнего перышка.

Дверь за ним захлопнулась.

Спустя три часа в квартиру осторожно постучали. С тяже­лыми сумками вошли Конашевич и Стародворский. Ломы спрятали. Один обрубок — в спальне, другой — в кухне. По­шептались с Дегаевым. Разошлись.

16 декабря в пятом часу пополудни Георгий Порфирьевич сам позвонил в дверь. Подполковник появился не один — с пле­мянником, молодым офицером Николаем Судовским. Судей­кин по-хозяйски, не задерживаясь в передней, быстро прошел в залу, небрежно сбросил пальто на диван. («Вот и хорошо: у него в кармане остался револьвер!»). Рядом пристроил массив­ную трость: Дегаев знал — в рукояти спрятан отточенный сти­лет. Племянник же замешкался у зеркала; вешал шубу, приче­сывался, поправлял усы. Красавец, привык всем нравится.

— Я от вас записку получил. Что же вы, Сергей Петрович, хотели мне сообщить? — развернул жандарм атлетические плечи. — Да на вас лица.

Он не договорил. В руке у агента вдруг запрыгал «буль­дог», грянул выстрел. Дегаев целил инспектору в грудь, но пуля вошла в живот, рядом с печенью. Тот взревел. Из спаль­ни в гостиную с ломом в руках влетел кудлатый Стародворс- кий, размахнулся, однако Судейкин увернулся от удара, ткнул напавшему кулаком в серое лицо и, пошатываясь, зажимая рану, метнулся к передней с криком:

— Коко! Скорее! Сюда! Бей их из револьвера!

Но племянник уже лежал на полу без памяти. Путь к двери преградил Конашевич. Жандарм замешкался, морщась от боли, и в эту же секунду догнавший его Стародворский обру­шил на голову страшный удар ломом, от которого инспектор рухнул под ноги пытающегося сбежать Дегаева.

— Ну же! Все?! — визжал пробивающийся к дверям штабс- капитан; он смешно поднимал колени, словно шел по болоту.

— Все! — прохрипел Стародворский. — Не видишь?..

Судейкин вдруг дернулся, вскочил на ноги и, с утроенной

силой боднув по-бычьи Конашевича окровавленной голо­вой, кинулся к ватерклозету; успел вбежать, да запереться не смог, и теперь слабеющими руками пытался удержать дверь изнутри. Ловкий Стародворский вставил ногу между кося­ком и дверью, тянул ее на себя, нанося удары ломом по раз­битым ладоням, запястьям спасающегося инспектора. Силы были неравные. Наконец, раненый, оглушенный подполков­ник разжал искалеченные пальцы. Рывком вытащив несча­стного в переднюю, обезумевший народоволец принялся ко­лотить его скользким от крови ломом по виску и затылку. Умирающий Георгий Порфирьевич опрокинулся назад, в ватерклозет, заполнив его своим огромным телом. Но и здесь, в тесноте, прыгал тяжкий железный обрубок, кроша в брыз­ги голову, ломая ночную вазу. Осколок отскочил, поранив лицо убийце. Теперь по его щеке тоже текла кровь.

Судейкин был мертв. Чудом остался в живых Николай Судовский; он-то и расскажет обо всем следствию. Но это уже мало интересовало Конашевича и Стародворского. По­бросав ломы, толкаясь на лестнице, они бросились вон, чуть было не сбив в подворотне запасного унтер-офицера Суво­рова, агента охранки, проживающего под видом лакея у Де- гаева и отправленного им за покупками в провиантские склады. Унтер и запомнил расхристанных, испуганных людей.

Сам же штабс-капитан скрылся еще раньше. В колких от летящего снега сумерках он бежал по городу, не узнавая его домов и дворцов. Он закрывал глаза и видел кровавое пятно на полу, он открывал глаза, и липкие страшные струи стека­ли по белым дорическим колоннам особняков. Объятое ужа­сом сердце норовило выскочить из горла. Ноги отказыва­лись нести. Чтобы перевести дыхание, Дегаев прислонился спиной к стене большого серого дома. Над его головой уют­но светились вечерние окна.

Вспомнилось, ударило в виски: «Целовал ворон курочку до последнего перышка. Ох, целовал.»

И вдруг ему почудилось. Нет, он явственно услышал дет­ский плач — откуда-то сверху, из теплого желтого света. Плач был горьким, безутешным.

«Откуда? Мне показалось. Это все нервы. Это ветер.»

Конечно, никакого плача. Тоскливо посвистывала, шеле­стела поземка. Но все было, было! И плач был.Потому что в теплой детской спальне от неясного испуга пробудился Сереженька Судейкин, поздний ребенок Георгия Порфирьевича. Мальчик проснулся от страшного сна, ко­торый он тут же забыл, и теперь, всхлипывая, успокаивался на руках у доброй и теплой няни. Он не забудет только лило­во клубящиеся тени по углам, серые тона старинных гобеле­нов, блеск серебра и золота багета и, наполненный сказоч­ным ужасом, шум ветра за полуночным окном. Он станет потом знаменитым художником, художником «Голубой розы», и на его романтических картинах, на театральных де­корациях оживут, словно всплывая из тревожной прапамя- ти, те же краски, причудливые силуэты, которые приносят повторяющиеся горькие сны. Сны неутешной боли и сирот­ства.