Неизвестно - Александр Поляков Великаны сумрака

Что ж, верно, да не совсем. С Тигрычем не так-то просто. На испуг из-за угла его не возьмешь — тоже не лыком шит. Неужто забыли — из «великанов сумрака»?

Сумрак рассеивался. Сквозь него все яснее проступали иные очертания, иные ответы. И дело, конечно, не в «мероп­риятиях» Рачковского и его агентов Ландезена, Милевско­го, Бинта. Вернее, не только в них.

Просто. Просто рос сын, и что-то росло в нем, в Тихоми­рове. Что же? Что?

Он целовал Сашу на ночь. А на днях не только поцеловал, но и перекрестил. Все вышло само собой, и никто не удивил­ся — ни Катя, ни сын.

Нашел Евангелие — ту самую еще мамину книгу, которую привез из России. Открыл. Зачем? Возможно, душа воспро­тивилась мертвому упрямству старика Лаврова: «Помрешь и все! И ничего больше. Зияющая пустота.» Но бессонни­ца, недавно пугающая, однажды вдруг перестала страшить его, и он смело пошел ей навстречу — бодрой и легкой посту­пью, принимая измученным, ищущим сердцем ее дары и уро­ки. Дар одиночества. Урок быть самим собой — вне партий, кружковщины, вне революционной толчеи, когда важней­шие вопросы постепенно заслоняются стычками с полицей­скими сыщиками. Когда от России ничего великого не ждешь; ничего, кроме какого-нибудь парламента, кое-каких вольностей. И ради этих, в сущности, пустячков его товари­щи возлагают свои надежды на убийства, террор. Ради этих пустячков пролито столько крови.

Тихомиров наугад открыл Евангелие. Строки дрогнули перед глазами: «И избавил его от всех скорбей его, и даровал мудрость ему и благоволение царя Египетского фараона». (Деян. 7, 10). Прищурил усталые глаза, еще не понимая смыс­ла прочитанных слов. Уснул. Все забылось к утру.

А нищета стучала в двери. Записал в дневнике: «Все пос­леднее время живем, можно сказать, подаянием. Работал ужасно много, кидался во все стороны и не заработал ни гро­ша». Обратился к Кропоткину, прося поискать какой-ни­будь литературный заказ в Англии, но князь не ответил. На­писал Сергею Кравчинскому, да тот и вовсе обжулил: что ж, Мавр верен себе.

Пару дней назад на авеню Reille, у самого дома, услышал за спиной злое шипение:

— А, Лев Тигрыч де Прохвостов! Не думай, что мы забыли о тебе.

Резко повернулся. Мутная фигура растворилась в толпе, а сзади раздалось:

— Мы захватим тебя и отвезем в Россию! И за свои пре­ступления ты примешь заслуженную казнь.

И снова — никого: шаги, звон конки.

Случай свел с социалистом Павловским, автором язви­тельного памфлета о никчемной жизни революционеров- эмигрантов, занимающихся болтовней, чаепитиями и ссо­рами. У нового знакомого были связи с европейскими жур­налистами, издателями. Тихомирову предложили написать брошюру «Россия политическая и социальная», о современ­ном положении дел в стране.

И надо же случиться — заболел: поехал из Ла-Ренси в Париж в летнем пальто, промок под холодным дождем. В горя­чечном бреду кричал перепуганной жене:

— Катя! Катюша! Я не люблю своей молодости, нет.

— Успокойся, Левушка! Что ты?

А ведь это было так. Мысль изводила, терзала; он зары­вался пылающим лицом в подушку.

Пора сознаться: молодость была полна порывов испор­ченного сердца, полна нечистоты, полна глупой гордости ума, сознававшего свою силу, но недоразвившегося ни до дей­ствительной силы мышлений, ни до самостоятельности. Вот- вот — самостоятельности! Положено было думать: мир раз­вивается революциями. И он думал. Положено было считать: республика выше монархии. И он так считал. Попробовал бы иначе. Ну-ну. Высмеяли бы. Заклевала бы образован­ная толпа; ее тирания была пострашнее. К тому же, пойдя в университет, невозможно не стать революционером.

А как же Рещиков? Ведь он не испугался. Тщедушный учитель словесности в чистеньком вицмундире плакал, не скрывая слез. Из детства, гимназического, керченского, при­летело воспоминание. Одинокий учитель плакал о погибаю­щем русском царстве. Потому что это страшно, когда рус­ский стреляет в русского Государя.

Тихомиров выздоравливал. И не только от инфлюэнцы. Возвращались силы, и он робко еще думал, что, кажется, начинает любить свою жизнь — не ту прошлую, но ту, на пороге которой стоит, которая обещает освобождение.

Освобождение?

Свою последнюю статью (так и случилось—последнюю!) он принес в редакцию «Вестника «Народной Воли» спустя неделю после болезни; прямо выступал против террора. И не только.

Шел, волновался. Получилось, что не зря.

— Ты считаешь, что Россия на подъеме, а революционная партия в полном расстройстве? — изумленно вскинулся Ру­санов. — И это ты, Тигрыч?

— Да, в стране нет никаких социально-экономических потрясений, и потому.. — попытался объясниться.

— Нет, вы послушайте, — не унимался Николай, повора­чиваясь к Лаврову и Оловенниковой. — Оказывается, тер­рор сузил, обесплодил идею революции, замкнул ее в неболь­шом кружке своих людей, а посему.. Посему помешал партии превратиться в широкое общественное движение.

Маша возбужденно вырвала исписанные страницы из рук Русанова. Прекрасные ее глаза забегали по строчкам.

— Ничего себе: партия должна слиться с Россией. — ле­дяным голосом прочитала она. — Это что же, слиться с Алек­сандром III, который казнил наших товарищей?

— Да не об этом же я, не об этом!

Старик Лавров, нервничая, принялся яростно расчесывать желтеющую седину.

— Ну, это ни в какие ворота! Тебе не стыдно перед нашим. Перед самим Петром Лавровичем? — разошлась давняя под­руга Катюши. — Россия уверенно идет своим путем. Како­во? Да такому слогу Победоносцев с Катковым позавидова­ли бы. Опомнись, Лев!

— Знаешь, Маша, когда я верил, что да, я и говорил «да». Когда я думаю, что нет, я и говорю — «нет». Простите. — сказал и вышел.

Он шагал по весенней Saint Jaques, по этой странной ули­це, где верхние этажи выпирали надстройками, нависали стеклом и камнем над головой, сужая небо до тонкой полос­ки ослепительной синевы, но чем тоньше была эта полоска, тем ярче пробивалась она, сияла до рези в глазах, тем настой­чивее торопила вперед, к высокому свободному простран­ству над бульварами и площадями. Лев шагал туда молодо и упруго, удивляясь тому, как может жить здесь народник Лав­ров — в серой каменной пещере, почти без солнца и дождя.

«Отречемся от старого мира, отряхнем его прах с наших ног...» — знаменитый гимн великого Лаврова; любой студен­тик знает наизусть.

Отречься? Легко ли это? Прах стряхнуть. Да по силам ли ему, Тигрычу?

Он думал о России, писал о ней — ту самую, заказанную через Павловского брошюру. Из разных мест — из Петер­бурга, Москвы, с Юга — приезжали люди, рассказывали о родине. И это лишь укрепляло все смелее вызревающую мысль: революционной России как серьезной, сознательной силы больше нет. Да, есть революционеры, и они шевелятся и будут шевелиться, но это не буря, а рябь на поверхности моря. Все измельчали и способны только рабски повторять примеры былых героев, но не могут выдумать что-нибудь свое. Впрочем, и подражают-то они старикам лишь внешне.