Татьяна Харитонова - Розовый слон

Мама отправляла меня в институт, загружая овощами. А еще в довесок прикладывалась пол-литровая бутылка душистого растительного масла с тряпочкой вместо пробки. Я был богачом. У меня была стипендия. Целое состояние по тем временам. Хватало на хлеб, молоко. Еще и маме умудрялся отвезти гостинец. Учеба была в радость. Мало, что учили, так еще и приплачивали за это. До третьего курса все шло как по маслу, тому заветному, с тряпкой вместо пробки. А на третьем пришла она, Майя Петровна. Майя! Имя было редкое. Казалось, это что-то цветущее, яблоня, наверное. Но пришла Февралина, ледяная и ветреная. Ветреная не в смысле, непостоянная. Она была очень постоянной. Предмет свой любила больше всего на свете. А скорее не любила. Оценки жалела, расставалась с ними, как последним рублем. Пятерки не получал никто. Она сама заявила, что на пятерку не знает. Нам оставалось мечтать о тройке. Она так умудрилась нас напугать, что, открывая книги, мы впадали в анабиоз и цепенели.

Я всегда выезжал за счет слуховой памяти. Сидел на первой парте, смотрел на учителя, прямо в рот ему и записывал, все что слышал, сразу в тетрадь и в мозг. На Майю Февралину смотреть не мог. Еще на первом уроке она брезгливо покосилась на мои не совсем отмытые ногти. Я накануне старый свой велосипед чинил. И все. На следующей паре я сидел на последнем ряду и ничего не понимал. Так тянулось до сессии. Пришел, вытянул билет и понял – все, пропал. Пытался, что-то говорить, конспекты у меня были, но переписанные у одногруппника Петьки. Через пень-колоду. Она окатила меня ледяным взглядом и нарисовала в зачетке двойку. Май обдал ледяным ветром. Стипендия, как белый лебедь, уплыла, помахав мне крылом на прощанье.

Маме говорить не стал. Перебьюсь как-нибудь. Конец зимы, авитаминоз, холод. А тут еще простудился, ходил ночью на станцию разгружать вагоны, промерз как суслик. Начался бронхит. Кашлял ночами так, что выворачивало наизнанку. Дело закончилось туберкулезом. Время было такое: плохо, голодно, холодно. Прооперировали меня в марте, отняли легкое. И вспоминать страшно. Но молодость есть молодость. Встал с больничной койки и в институт. Сдал сессию, спасибо ребятам, помогли, преподаватели пошли навстречу. Короче, через два года окончил институт и пошел учительствовать. И знаете, самое трудное у меня в этой работе? Не догадываетесь? Двойки ставить не могу. И не ставлю. Уж как я без них обхожусь – один Бог знает. На поднимается рука.

Мне семьдесят в этом году. Работаю до сих пор, учу. О пенсии и не думаю, хоть и одно легкое. Ну, зарядка, баня, здоровый образ жизни. Это понятно. Но, главное, наверное, то, что я для себя уяснил. Смысла в этой отметке нет никакого. Ну, если не покалечит она, как меня, то учиться тоже вряд ли заставит. Заядлый двоечник плевать на них хотел, одной больше, одной меньше, а радивого ученика ею встревожишь до сердцебиения и спазмов – вот и вся наука.

***

Историю у нас вел Федор Иванович. Умнейший человечище. Так его хочется назвать. Его уже давно нет на свете, а помню его. Воистину, учителя – не умирают. Они живут как минимум в двух поколениях. Свое и поколение учеников. Талантливый учитель может прожить и три и четыре…

Федор Иванович был очень строгим. У него была одна особенность. Он очень любил умных учеников, а ребят неспособных игнорировал. Мало того, внушал им без конца том, чтобы они звезд с неба не хватали неуклюжими своими руками, а поступали в ГПТУ. Не гнушался расшифровать эту аббревиатуру вслух:

– Господи, Помоги Тупому Устроиться!

К счастью, тройки ставил им исправно и не мучил особенно. На истории многие впадали в кому и сидели за партами, как мумии египетских фараонов. А если он вызывал к доске, шли на негнущихся ногах, покрываясь пятнами, и если и учили что-то дома, то за этот короткий путь к доске забывали все напрочь. Вот тогда сыпались двойки, смачно, как горошины из стручка. Он, казалось, получал удовольствие, рисуя их в клетках журнала…

Но все можно простить Федору Ивановичу за его любовь к истории. В то время она была раскрашена красным цветом революционных свершений, и мы гораздо лучше знали съезды КПСС, чем династию Романовых. Но слушать его было одно удовольствие. Когда опасность опроса отступала, и он начинал рассказывать новую тему, класс облегченно вздыхал и превращался в одно большое ухо. Федор Иванович любил стоять у окна. Речь его заполняла все пространство класса так плотно, что не оставляла шанса даже вздохнуть.

Так вот о двойке. Аня была в категории умниц. Историю любила, слушала Федора Ивановича с упоением. Так же отвечала. А еще однажды заставила его задуматься в поисках ответа. На обществоведении, когда учитель рассказывал о трех законах диалектики, класс, как обычно замер. Интересно было в таких общих законах находить простые закономерности из обычной жизни. Когда речь зашла о единстве и борьбе противоположностей, Федор Иванович привел, как пример, борьбу в капиталистическом обществе. Классовая борьба! О! Как нам это было знакомо! Вся история разворачивалась под знаменами классовой борьбы. И тогда Аня сама не зная , почему, спросила:

– Федор Иванович! А этот закон действует везде?

– Везде, даже на кухне. Единство и борьба противоположностей. Голод и насыщение, если хотите.

– Тогда в нашей стране, где справедливость восторжествовала, что с чем борется?

От неожиданности замер.

– Ну, и в нашей стране, конечно, есть пока проблемы. Есть противоположности, но они не столь глобальны, как на западе. Звонок спас его от дальнейших объяснений, но с тех пор на Аню он стал смотреть с особым уважением. Она это чувствовала. Всякий раз при виде Федора Ивановича сердце ее наполнялось радостью, хотелось слушать его, вникать в суть событий.

Но однажды случилось вот что. Тема была какой то неинтересной, сухой. Не выучила. То ли времени не хватило, то ли еще что-то. Надеялась отсидеться, тем более в журнале стояло несколько пятерок. Класс не подготовился, и снова посыпались двойки. Никто не знал. Федор Иванович рассердился не на шутку. Курс на ГПТУ указывался почти всем. И тут, смягчившись, решил послушать Аню. От ужаса она замерла и понесла какой то бред. Федор Иванович удивленно вскинул брови и молча нарисовал напротив ее фамилии красавицу с лебединой шеей Одиллии. Тут же продублировал в дневнике. Опрос был завершен. Он сидел за столом, мрачно уставившись в журнал, и о чем-то думал. Класс замер. Тишина разлилась и затопила помещение мутной водой страха. Причем, получившие двойки, как ни странно, были спокойны. Все, кроме Ани. Она сидела на первой парте перед учителем. Плечики ее сжались, как от удара, а из глаз закапали слезы, прямо на страницу учебника. В напряженной тишине слезы капали так громко, как метроном. А может, ей это только казалось. Было стыдно даже пошевелиться и достать из кармана черного фартука носовой платок. И тогда случилось невероятное.