Неизвестно - Еленевский Мытари и фарисеи

Он договорился, за Витей приезжали из Минска представители какого-то спортивного общества, но Витя уехал в Брянск, где жила старшая сестра, и там остался.

Грязный, облупленный подъезд двухэтажного дома с незакрывающимися дверями, где вместо стекол были приколочены квадратики белой крашеной фанеры. На стенах еще кое-где сохранилась темно-синяя краска, как свиде­тельство былого благополучия, из дальнего угла под лестничной площадкой доносились мяуканье, фырканье, писк и терпко пахло кошачьими фекалиями. Измятые пачки сигарет и неприличные надписи завершали подъездное бытие.

На мой звонок дверь сразу открылась и высунулась мальчишечья мор­дашка:

— Вы к кому? — глаза уставились на мой целлофановый пакет.

— К Коленковичам.

— Так мамы еще нет.

— Я к папе.

В глазах парнишки мелькнул испуг, он закричал:

— Катя, Катя, иди сюда!

Девчушка лет пятнадцати с подкрашенными глазами, губами, ногтями, легонько отстранила мальчишку от двери, сопроводив его словами: «Ладно, сама разберусь», — и пытливым взглядом прошлась по мне, как проходят утюгом по кофточке, которую собираются надеть на дискотеку. Мне стало не по себе от этого жесткого, оценивающего, далеко не детского взгляда.

— Вы кто? — она спрашивала, а сама, видимо, старалась угадать содер­жимое пакета.

— Я? Хороший знакомый вашего отца.

Она подернула широкими плечами и наморщила лобик:

— Что-то не припомню таких знакомых, — затем широко распахнула дверь, — ладно проходите. Раздевайтесь, я на кухню, поставлю чай. К сожа­лению, больше ничем вас угостить не могу.

Отдал ей пакет:

— Вот, возьми, — по дороге я захватил бутылку вина и к вину то, чем был богат маленький магазинчик, еще сохранивший свое прежнее название «Продовольственный». Выбор в нем оказался небольшой.

— Пока я буду готовить, может, музыку послушаете, у меня клевые записи.

— Да собственно говоря.

— Ладно, понимаю, в таких случаях обычно достают семейные альбомы. Колюша, принеси гостю наши альбомы, — приказал она брату.

Мальчуган присел рядом и начал пояснять, кто и где фотографировался, часто спрашивая у сестры, правильно он сказал или нет, и если из кухни доле­тало: «Правильно!» — продолжал пояснять снова.

— Вот здесь мы в Евпатории, а здесь в Сочи, это отец в Болгарии, он туда с командой выезжал. Вот мы поздравляем Катюшу, она первенство города по спортивной гимнастике выиграла, это наша последняя фотография с отцом, он меня в спортшколу привел, сказал, что там буду тренироваться, он классно в футбол играл.

— Я знаю, а где он теперь?

— Два года назад умер.

Мы оба замолчали, пока я не спросил:

— Болел?

Мальчуган засопел, поднялся и пошел в кухню.

Оттуда донеслось:

— Проходите, у меня все готово, — и Катя указала на стол, действительно сервированный со вкусом, — давно у нас так не было, спасибо.

Я предложил вино не открывать, подождать мать, но она не послуша­лась:

— Лучше сладкое вино, чем кислые рожи. — И пояснила: — Так отец говорил. Мать придет поздно, у нее на работе постоянно нелады.

— Все равно, давай без вина.

Но она не послушала, разлила в бокалы.

— Вы хотите знать, как умер отец? Очень просто, настолько просто, — у нее мелко задрожали крашеные губенки, — давайте помянем его. Мы с Колю- шей постоянно ходим в церковь и ставим свечи.

Боясь заплакать, она сделала несколько глотков из бокала.

— Это было за неделю до Нового года. Отец ходил искать работу, при­шел пьяным, он последние годы много пил, мать не пустила его, и он остался ночевать в подъезде. Вы же видите, какой у нас подъезд. Утром позвонили в дверь, и сказали, что отец там, внизу, замерз.

Она всхлипнула, взглянула на брата и, переборов минутное расслабление, сжала губы. Я подумал: «А ведь с характером!»

— Вы как попали в наш город?

И мне пришлось вспоминать о детстве, о далекой школе в Крестыново, о школьной дружбе, о наших шалостях, заодно и военной службе.

— Мы на отцовской родине так ни разу и не были, мама сказала, что там нечего делать, — Катя вздохнула и принесла старенький альбом с черно­белыми фотографиями, такими мне знакомыми. Наш разговор прервал теле­фонный звонок. Катя что-то долго и упорно объясняла, срывалась на крик, затем бросила трубку:

— Мать звонила, сказала, чтобы ее не ждали. Обещала мне деньги на дискотеку, а теперь как быть, я же договорилась, черт бы их всех побрал, — и она потянулась к бокалу.

— Думаю, не стоит, — я не дал ей допить вино, — тем более, что ты соби­раешься на дискотеку. А вино пусть стоит до лучших времен.

— Вы думаете, они будут, эти времена?

— Обязательно. Сколько стоит дискотека?

Она недоуменно взглянула на меня:

— Вы хотите сказать.

— Ничего не хочу, я просто спрашиваю, сколько стоит дискотека? Вот, возьми.

Она схватила деньги, вскочила, обрадованно засуетилась, начала названи­вать по телефону: «Да, в том месте, где обычно».

Потом вдруг сникла:

— А как же Колюша? Я боюсь его одного оставлять. Переночуйте у нас, пожалуйста, я вас очень прошу, очень, очень! Ну, пожалуйста, — взгляд был таким умоляющим, что я не смог отказать.

— Хорошо.

— Ура! — и заплясала по комнате. — Я вам приготовлю постель в зале, на диване, он широкий.

Затем собрала в пластиковую тарелочку остатки нашего ужина, пояснила:

— В подъезде кошка с котятами, мы ее подкармливаем, — быстро оделась и упорхнула.

Посреди ночи я проснулся: кто-то осторожный, холодный пробирался ко мне под одеяло.

— Ты?

Но маленькая крепкая ладонь плотно легла на рот.

— Я вся продрогла, вся, до последнего пальчика, вот, потрогайте, — она лежала рядом нагишом и пахла вином, — только не гоните меня, я вас умо­ляю, не гоните.

— Катюшка, да ты что? Давай-ка, моя хорошая, перегородочку между нами проведем, небольшую, но перегородочку, — и я постарался освободиться из ее объятий и вылезть из-под одеяла, но девчушка накрепко приросла ко мне.

— Вы думаете, что я пьяна? Нисколечко, я просто продрогла, — шептала она мне прямо в ухо, — хотите, я укушу вас!

— Катюша, прости меня, но это вопреки всем правилам моей жизни, — и я сделал очередную попытку высвободиться. Она рассмеялась.

— Ничего у вас не получится, я сильная.

— Быть сильной телом еще не значит быть сильной разумом.

— Вы хотите сказать, что я дур-ра?

— Так сказать, это обидеть тебя и унизить себя, ты умный человек и должна понять меня.

— Я вас прекрасно понимаю, а вот меня никто понять не хочет, я просто продрогла, и к тому же, если хотите знать, я уже женщина.

— Что ты такое говоришь? Мать хоть знает, о чем ты сейчас только что сказала?

— Мать? Да ей по барабану! А мне уже шестнадцать, и я порвала связки, и я больше никогда не выйду на гимнастический помост, и мне очень, очень хочется согреться, — она вдруг оказалась наверху и впилась губами в мои губы. Поцелуй был таким неожиданным и долгим, что я чуть не задохнулся.