Дима - ПОНЕДЕЛЬНИК

Петрович входит в тебя полностью, на мгновенье замирает и начинает плавно двигать тазом

– назад-вперед, назад-вперед, назад-вперед.

Твои глаза закатываются от рвущего на части мучения. Ты орешь во весь голос, а из

глотки не доносится ни звука. Ты скоро потеряешь сознание, ты на самой грани. «Ну,

пожалуйста, теряйся же, - молишь ты. – Пожалуйста, хватит, уходи, теряйся…». Тебя

выворачивает от унижения и страха: «А вдруг он никогда не кончит? Старики могут не

кончать часами. Это будет продолжаться часами? Я больше не хочу. Не надо. Я больше не

буду. Теряйся же!!! Почему?!». Петрович двигается быстрее, сопит громче, прямо у тебя над

ухом. Вперед-назад, вперед-назад, вперед-назад, скорей, скорей, скорей. Из твоего горла

вырывается слабый хрип… Ты за гранью. «Шайбу! Шайбу!», - зовет кто-то вдалеке. Ты с

головой уходишь в вату оцепенения, погружаешься в тягучую, чернейшую жидкость

беззвучия. В самую последнюю секунду успеваешь спросить: «За что мне это? За что?».

Ты почему-то веришь – там, в кромешной темноте кто-то хочет и может тебе ответить.

Ты окончательно теряешь сознание.

Сладостны первые секунды пробуждения. Еще не успев открыть глаза, еще не

припомнив своего имени и недавних событий, ты на мгновение посещаешь территорию

абсолютного покоя. Здесь уютно, тепло, спокойно – никаких проблем и разочарований.

Правда, это состояние предательски неуловимое, ведь ты не можешь полностью осознать

себя, а, значит, и не ведаешь, каким счастьем тебя одарили – ты в этот момент попросту не

ты. Малейшее неосторожное движение, любая мысль разрушают мираж, что неумолимо и

происходит. Наверное, счастьем можно обладать, только полностью себя осознавая.

Долю секунды ты вкушаешь теплоту, нежишься в лучах покоя и на свою беду решаешь

потянуться. И тогда боль возвращается. Она вспыхивает в различных точках твоего тела,

пока не поглощает его полностью. Если лежать без движения, тело только ломит, стоит же

пошевелиться – боль пронзает и режет. Ранки на руках и ступне, превратившись в экземы,

чешутся и мокнут, ты даже, чувствуешь, как гной тонкими струйками бежит по коже. Или,

может быть, это кровь? Надо спасаться, думаешь ты. Бежать отсюда, как-то залечивать раны

– вдруг что-нибудь серьезное? Надо, превозмогая боль, подтянуть колени к животу,

необходимо сгруппироваться – вдруг они опять начнут бить, надо как-то прикрыться,

защититься.

Ты осторожно, чтобы не заметили, приоткрываешь глаза.

В комнате никого нет; ни звука. Глаза режет яркий свет от лампочки на потолке. За

окном темень – то ли глубокая ночь, то ли зимнее солнце еще не взошло. А прямо перед

тобой на полу лежит игрушечный мишка, но он, неестественно сплющенный, повернулся к

тебе спиной, будто не хочет встречаться глазами. Вернее, одним, оставшимся и стеклянным

глазом. Ты замечаешь, что его коричневая шерстка в одном месте слиплась и почему-то

блестит. И тогда тебя начинает рвать. Это всего лишь спазмы, они идут из живота,

стремительно подступают к горлу, но наружу ничего не выходит – из гортани вырываются

только сухие хрипы. Ты глухо стонешь – во время непрошеных спазмов волей-неволей

приходится напрягать грудь и живот, а это причиняет сильную, судорожную боль. Ты ведь

понимаешь, что на шерстке медвежонка подсыхает сперма Петровича. Наверное, дядя Лидии

вытер член об игрушку, как только кончил, возможно, ему это даже показалось смешным.

Затем он кинул игрушку на пол, наступил на нее, застегнул штаны и покинул квартиру.

38

Рвотные судороги прошли. Ты лежишь на полу с открытыми глазами и стараешься не

шевелиться. Ты прекрасно знаешь, что этот неизвестно откуда взявшийся плюшевый

медведь – всего лишь игрушка. Она не мыслит, ничего не видит и не понимает, ничего тебе

не припомнит, боль, в отличие от людей, не испытывает – она неодушевленная. Но почему

же тебе так стыдно перед ней? Стыдно, что медвежонок видел, как тебя избивают и

насилуют – все происходило на его стеклянном глазу. Стыдно, что тебе не удалось, даже не

пришло в голову защитить игрушечного медведя, и Петрович безжалостно над ним

надругался.

Подтягиваешь колени к животу и обхватываешь их руками. Все тело пронзает легкая

дрожь, колышутся плечи, из горла рвется надсадный стон. Ты начинаешь плакать. Ты против

желания прокручиваешь в голове все, произошедшее накануне, и горько плачешь.

Издевательства Лидии, картинки избиения, воспоминания об изнасиловании – они

преследуют тебя, и ты изо всех сил жмуришься, чтобы их отогнать. Плакать больно, но не

плакать еще больнее. Слезы беззвучно бегут по горячему от стыда лицу и несут прохладу,

как будто утешают, баюкают. Тебе не стыдно плакать. Тебе так больно, так одиноко, и слезы

текут сами по себе – это естественно. Крохотная слезинка крадется по твоей щеке и тихонько

подбегает к краешку губ, ласково жмется, и ты благодарно слизываешь ее кончиком языка. И

тогда тебя берет невыносимая тоска. Ты вжимаешься в пол, трешься щекой о шершавый

паркет и воешь. Как будто ищешь кого-то в комнате невидящими глазами и горько шепчешь:

- Мамочка, где ты? Мама, помоги мне. Пожалуйста, помоги мне. Мамочка, мамочка, я так

больше не могу. Помоги мне, мамочка. Где ты? Не оставляй меня…

Слезы капают на пол. Рот мученически искривлен, ты стонешь и тихо зовешь:

- Господи… Господи… Ну, пожалуйста… Ну, за что ты меня?.. Господи, мне больно, так

больно. За что мне это? Мамочка… Помоги мне, где ты?.. Боже мой, зачем это все так

больно?..

У нас в университете есть даже целая серия анекдотов на эту тему, про раннего в бою

солдата. Он лежит на земле, ноги оторвало, в живот попал осколок от разорвавшейся мины,

он зажимает руками кровоточащую рану и аффектировано молится (хотя всю жизнь

рисовался атеистом), он говорит: «Господи, помоги мне. Я не хочу умирать. Господи,

умоляю тебя. Как больно! Господи, за что?.. Блядь!», а тем временем на небе сидит Господь

Бог и, приставив руку к уху, пытается разобрать слова раненого, все слушает, слушает,

морщит лоб от напряжения, и, наконец, неуверенно переспрашивает: «За что? За что «что»?

ЗАШТОПАТЬ? Да, что он там собрался штопать в такую минуту, совершенно не понимаю!».

А я еще вот этот анекдот люблю: та же сценка, раненный солдат лежит на поле боя и

взывает к Богу, хотя, повторюсь, всю жизнь выдавал себя за неверующего, лежит и стонет:

«Господи, Боженька милый, не забирай меня, я еще так мало пожил, у меня дома детишки,

жена ждет, не переживет моей кончины, а мама, про маму ты забыл, мама старенькая, тоже

не выдержит, Господи, умоляю тебя, я хочу жить, прошу тебя оставь мне жизнь, я еще