Дима - ПОНЕДЕЛЬНИК

порцию вещества и чуть ли не подлетел к лаборатории №19. Многочисленные двери Дома

никогда не запирались, мне достаточно было нажать кнопку, чтобы автоматическая створка

плавно отъехала в сторону. Небольшое помещение пустовало, и свет здесь не горел. Мне

показалось странным, что на этаже Главного Субстанционального Хранилища я не встретил

ни души, если не считать, конечно, замкнутого пушистика. Дом прекрасно обходился без

выходных, отпусков и праздников, и, тем не менее, на 74 этаже Уровня Г26 было на

удивление пустынно, и это при том, что в кабинетах здесь хранилась невероятная коллекция

образцов Вселенной.

Я закрыл дверь и включил свет. В помещении лаборатории №19 располагался только

стол с какими-то приборами и небольшой архивный стеллаж, однако сразу становилось

понятно, что именно хотел сказать автор подброшенной записки. На бирках, прикрепленных

к нескольким ящикам, значилось – «Утвержденные дела». Папки с документами

располагались в алфавитном порядке по имени субъекта, так что отыскать твой файл не

составило труда, однако повода радоваться у меня не было. Подтверждались худшие

ожидания. Во всяком случае разнообразные штампы на обложке досье, включая скромную

эмблему Уровня А1, точно не сулили ничего хорошего.

Только я вскрыл папку, чтобы ознакомиться с приговором, как послышался мягкий звук

отворяющейся двери, а внутреннее чувство в тот же миг услужливо подсказало мне, что на

этот раз пушистым чудом дело не ограничится. К счастью, я успел спрятаться за архивный

шкаф, где тут же принял всю оставшуюся у меня смесь спор. Я начал думать о тебе и

непрерывно повторял твое имя, как молитву, чтобы снова войти в состояние глубокой

концентрации и покоя. Мне это удалось, но я продолжал частично воспринимать

окружающую реальность и считывал информацию, мягко говоря, не обнадеживающую.

Бой проигран. Прошла уже минута с тех пор, как дверь открылась, но автоматическая

створка не спешила вставать на место. Это значило лишь одно, – сущность, забирающаяся в

лабораторию №19, настолько велика, что часть ее все еще находится в коридоре, и этот

посетитель безусловно заполнит собой все помещение без остатка, расплющив меня, как

земной трамвай монетку.

Перед неминуемым уничтожением я, как всегда, думал о своей бесконечной любви к

Дому, его обитателям и хозяину. Я не боялся, ни о чем не жалел, а только в который раз

91

поражался, насколько все-таки совершенна и непредсказуема окружающая меня мудрость. И

все же… все же я однозначно переборщил со смесью из спор гнева, зависти и гордыни, раз

так быстро поверил в свою гибель. Кто-то неожиданно и, надо признать, очень вовремя

схватил меня и утянул прямо в стену, вернее, в соседнее помещение – через дверь, которую я

по глупости не заметил.

* * *

Ночь выдалась морозная. По полу гуляли сквозняки. Видимо, в какой-то момент твое

тело сильно переохладилось, – тебе все-таки удалось вырваться из обморочного сна и

доползти до кровати. Но сейчас уже день, комнату заполняет нежно-настойчивый солнечный

свет, и ты пробуждаешься. Открываешь глаза и без движения лежишь в постели.

Неожиданную оттепель в городе Вышнем сменила колючая зима, а столбик термометра

вновь упал ниже двадцати градусов, как и в начале недели. Однако удивительным образом

ни резкая смена погоды, ни пережитый вчера стресс на тебя не повлияли. Более того, ты

понимаешь, что боль ушла. Тебе больше не больно. Не веря собственным чувствам, ты

осторожно встаешь с кровати. Засовываешь ноги в тапочки.

Боли, правда, нет. Голова, как вчера, не трещит, тело не ломит, ссадины, кровоподтеки и

ушибленные места не тревожат, даже аллергическая чесотка прошла. На бинтах со стороны

ладоней не видно следов гноя. Ты с легкостью избавляешься от повязок и обнаруживаешь,

что экземы почти целиком затянулись. Сейчас видны только небольшие мокрые ранки, но

гной, по крайне мере, больше не течет. Болячка на ноге тоже медленно, но верно заживает.

Прошедшую ночь вряд ли можно назвать целительной, но ведь чуда и не случилось. Боль

просто отступила. При этом ты чувствуешь, что новых сил за это время не прибавилось, и

твое настроение все такое же подавленное, как накануне вечером. К тому же на тебе по-

прежнему мертвым грузом лежит нерешенная проблема. Радоваться рано. Возможно, еще

возобновятся галлюцинации, да и боль никогда не уходит надолго.

И все же стало тише. Радостно осознавать, что гнусное время, когда любой твой жест

оборачивался мукой, прошло. В таком состоянии будет легче найти деньги, – убеждаешь ты

себя, ничто не отвлекает, и двигаться можно быстрее. Справляешь нужду. Принимаешь душ.

В коридоре ты подбираешь с пола свое пальто и отправляешься вместе с ним на кухню.

Вчера на презентации тебе удалось набить карманы едой с фуршетного стола. Это большей

частью фрукты – два банана, два яблока, пять мандаринов, немного винограда – и какие-то

жирные пирожки, завернутые тобой в салфетку. Выкладываешь трофеи на стол.

Возможно, больше за день не удастся поесть. Бредешь обратно в коридор, чтобы

избавиться от пальто. Сейчас ты снова на кухне. Хрустишь яблоком. В углу что-то

приглушенно шепчет радиоприемник. Повертев колесико, увеличиваешь громкость и

прислушиваешься… Но что там делает Адель Семенова?

* * *

СЕМЕНОВА: … прелесть, не правда ли?

ВЕДЕНЯПИН: И все-таки, Адель, почему Лю? Вы ведь прима нашего оперного театра и,

разумеется, должны были исполнять партию принцессы Турандот – центральной и самой

интересной героини.

СЕМЕНОВА: Миша, тому есть две причины. Во-первых, я хотела уступить дорогу

молодым талантам. В постановке, кроме меня, задействованы только дебютанты –

многообещающие, чудесные ребята, уверена, что вскоре их всех с руками оторвут и

Мариинка, и Большой. Правда, я буду за них драться. А, во-вторых, позволю себе с вами не

согласиться. Наиболее интересным образом в «Турандот» является как раз Лю.

ВЕДЕНЯПИН: Что занимательного может быть в рабыне, которая за всю оперу исполняет

не больше трех арий?

92

СЕМЕНОВА: А вы никогда не думали, что хор в «Турандот» на стороне рабыни Лю, а не

принцессы? Турандот – холодная, таинственная и в общем-то говоря стерва, все ее боятся, и

только Калафа угораздило влюбиться в такую зазнайку. И, тем не менее, один из самых

трагических и эмоционально насыщенных моментов в опере – это именно смерть Лю и

последующая сцена оплакивания. Хор скорбит. А помните этот душераздирающий вздох

толпы, когда Лю убивает себя? Я всегда рыдаю на этом месте.