Свободин А.П. - Откровения телевидения

нислава Лема все

начинается очень реально.

Кабина напоминает диспетчерский пункт аэропорта... Операторы заняты делом, их лица спокойны, пожалуй, будничны, — быть может, готовится

дальний рейс, куда-нибудь на Хабаровск, а может быть, и близкий?

Но вот так же спокойно сообщается готовность, старт, и начинаешь пони

мать, что это не самолет, и стало быть не Хабаровск... Перед нами —

ракета, стало быть — космос и наверняка — фантастика... Впрочем, то,

что это фантастика, мы узнали и раньше, но пока на экране нет еще ничего фантастического. О том, как выглядит в полете космонавт, мы уже знаем, и вид пилота (актер Василий Лановой) предстает вполне земным и знакомым. Сколько продолжается полет, мы не знаем, по экранному времени

что-то очень недолго.

Но вот уже гаснет рев реактивных двигателей (впрочем, кажется, там должно быть как-то иначе...), итак: ...уже гаснет рев гравитаторов... (или антигравитаторов?). «Что-то остановило контейнер, раздался пронзитель

ный скрежет стали, упруго ударившейся о сталь, что-то открылось подо

мной, и с продолжительным пыхтящим вздохом металлическая скорлупа, в

которой я торчал, выпрямившись, закончила свое стовосьмидесятикило

метровое путешествие.

—

Станция Солярис. Ноль-ноль. Посадка окончена. Конец, —

услышал я

мертвый голос контрольного автомата».

Космонавт идет по длинному полутемному коридору космической станции. Его никто не встречает... По-видимому не ждут, да и есть ли тут вообще

кто-нибудь, на этой станции? Но вот Кельвин открывает одну из дверей — человек за столиком с недопитой бутылкой опасливо поднимает голову, всматривается блуждающим взглядом и в ужасе, заслоняясь руками, оседает назад... Этот грузный мужчина, забившийся в кресло, большой и

беспомощный —

Снаут, кибернетик станции. Сначала он кажется просто

безумным или напившимся до белой горячки. Он подозрителен, раздавлен

страхом, ответы его уклончивы и односложны.

Сарториус наверху, в лаборатории. Если увидишь кого-нибудь другого,

понимаешь, не меня и не Сарториуса, понимаешь, то... не делай ничего...

—

Кого я могу увидеть? Привидение?!

—

Понимаю, думаешь, я сошел с ума. Еще нет. ...Владей собой. ...Будь

готов ко всему...

—

Галлюцинации?

—

Нет, это реально. Не... нападай. Помни.

Кельвин идет к Сарториусу. Дверь в лабораторию заперта, но там слышны

голоса... Слышен женский смех... На стук Сарториус не открывает.

Кельвин угрожает высадить дверь, если ему не откроют тотчас же. Появля

ется Сарториус, с трудом прикрывает за собой дверь и придерживает ее

руками — кто-то все время пытается открыть ее изнутри. Происходит

бурное объяснение. Затем Сарториус скрывается. За дверью мечутся чьи-

то руки

,

и слышится смех.

...Кельвин один в своем кабинете. Тихо и полутемно. Он пытается заснуть и

не может. Наконец, кажется, задремал.

Из темноты у противоположной стены возникает девушка, красивая и

печальная. Это его Хари, умершая десять лет назад.

Пришельцы иных миров бывают загадочны и прекрасны, иногда уродливы, иногда причудливы, как лиловые цветы в романе Саймака «Все живое»,

иной раз —

ужасны... В неизбежности «ужасов», если не природа, то во

всяком случае традиция старой фантастики. Но в высокой фантастике

призраки, фантомы появляются не даром. Как заметил в одном из писем А. П. Чехов (правда, по другому поводу) «...у них есть какая-то цель, как у тени отца Гамлета, которая не даром приходила и тревожила воображе

ние».

Зачем же возникают эти фантомы на станции Солярис? Зачем смущают

покой и душу троих ученых, занятых благородным делом Контакта с иной

цивилизацией? Зачем вызывают страх, угрызения совести?.. Среди множества мотивов современной фантастики тема встречи с будущим кажется самой естественной для этого жанра. Для писателя-фан

таста, уносящегося в даль гипотез, туда, в надзвездные миры (так же,

впрочем, как для писателя-историка, погруженного в глубины веков), заботы нашего времени, казалось бы, неизбежно отступают на второй

план. А между тем интерес к делам земным и сегодняшним, интерес к

человеку на Земле — в чем, разумеется, нет ничего фантастического, —

то и дело дает знать о себе. То, что события происходят где-нибудь за тысячу световых лет от Земли, не имеет при этом никакого значения. И часто на страницах одной книги, где-нибудь в отдалении будущего, среди вселенского холода далеких миров повеет вдруг тревожным теплом

земных предчувствий, ожиданий, заблуждений и надежд, и разговор пой

дет о чем-то знакомом, о том, что человек уже испытал и хочет то ли закре

пить в себе, то ли забыть.

«Солярис» должен был быть, — замечает в предисловии к русскому пере

воду Станислав Лем, — моделью встречи человечества на его дороге к

звездам с явлением неизвестным и непонятным. Я хотел сказать этой

повестью, что в космосе нас наверняка подстерегают неожиданности, что невозможно всего предвидеть и запланировать заранее, что этого «звездного пирога» нельзя попробовать иначе, чем откусив от него. И совершенно неизвестно, что из всего этого получится».

Однако в этой «модели встречи» человек с его земными представлениями подвергается самым жестоким испытаниям: люди вынуждены заглянуть не

только в космос, но и в микрокосм своей души, своего земного прошлого.

Ситуация оказывается невозможно жестокой для человека, если судить о

ней с земной, человеческой точки зрения. Но ведь «Космос — это не увеличенная до размеров Галактики Земля, — продолжает писатель. —

Установление взаимопонимания предполагает существование сходства. А если этого сходства не будет? Обычно считается, что разница между земной и неземной цивилизациями должна быть только количественной (те опередили нас в науке, технике и т. п. либо, наоборот, мы их опереди

ли). А если та цивилизация шла дорогой, отличной от нашей?»

Эти призраки, фантомы или «гости», таинственно возникающие на станции Солярис, эти посланцы «той цивилизации» олицетворяют собой несхожесть, бездну, разделяющую миры. С обитателями станции их связывает множество нитей прошлого, сложные интимные отношения, но для послав

шего их мира — они всего лишь инструмент, способ, посредством кото

рого иная цивилизация дает знать о себе.

По нормам человеческим — жестоко, преступно! Но у той цивилизации

просто нет этих норм...

И человек такого давления не выдерживает. В конце повести Кельвин как

бы мимоходом и с горечью размышляет об автоматах, которые должны в

этих условиях заменить людей и которые «настолько невинны, что выпол

няют каждый приказ. Вплоть до полного уничтожения себя или преграды,