Кузнецова, Федоровна - АЯУАСКА, ВОЛШЕБНАЯ ЛИАНА ДЖУНГЛЕЙ : ДЖАТАКА О ЗОЛОТОМ КУВШИНЕ В РЕКЕ

быть, здесь тоже неплохо? Поэтому я долго разглядывала и взвешивала всю

имеющуюся в наличности информацию – и не то, что бы ее было мало –

просто она была на редкость обрывочной; изучала со всех доступных сторон

все возможные варианты и ходы решений, экстраполируя как сами

последствия каждого потенциального решения, так и последствия

последствий.

Что и говорить, в свете такого глобального подхода процесс принятия

решений становился делом непростым. Не говоря про то, что временами –

просто мучительным из-за того, что я застревала между вариантами

многомерной реальности. Мучительным не только для меня – для моих

друзей тоже, ибо они, как говорится, всевышней волею Зевеса тоже

оказывались втянутыми в этот процесс. Так что мы все вместе не могли не

нарадоваться произошедшим переменам. Как это происходит теперь? Теперь

стоило мне только задать себе вопрос - и ко мне сразу приходит ответ.

Разумный, убедительный и окончательный в своей целостности. Это

постепенно стало очевидно даже для меня самой. Поэтому я безо всякого

сожаления оторвалась от разглядывания бесконечных туннелей

вероятностей с их многократно отражающими зеркалами, которые так и

норовили предательски заманить меня в непролазные дебри. Не зря все-таки

говорят: Overanalysis leads to paralysis. По-русски в рифму не скажешь, но

без рифмы, я думаю, это выразить как «паралич анализа». Есть такой

парадокс выбора в теории принятия решений.

34. ШАМАНЫ И КУРАНДЕРОС

Еще в Панаме я читала рассказ одной аргентинки, принимавшей аяуаску.

Она писала, что «её» шаман во время церемонии попадал в ее видения и

видел то же самое, что видела и она. Я тогда еще подумала: с одной

стороны, конечно, прискорбно: никакой тебе privacy, никакой тебе личной

жизни. А с другой, обрадовалась: вот бы и мне так! Если он будет в курсе

происходящего со мной, так потом сможет мне прояснить то, что из

увиденного будет непонятно. Но, увы, ни один из моих курандерос

способностями проникать в мои видения не обладал. Оглядываясь назад, я

вижу, что, пожалуй, это было единственное, что их объединяло. Во всем

остальном Хуан и Вилсон были разными.

Первый был индейцем из племени Шипибо. Заботливый, внимательный. И

не побоюсь этого слова – нежный. А что, такое бывает?- скажете Вы... Ну,

наверное, бывает. Если дистанцироваться и наблюдать со стороны. И

ограничить наблюдение по времени. Но даже в свете этих всем понятных

ограничений дон Хуан мне показался уникальным. Кроме того, были в нем

спокойствие и уверенность – но не просто в себе, а в чем-то другом, более

основополагающем, что выходило за пределы его индивидуальной

личности. Думаю, дело в том, что он был частью большой пирамиды, в

которой он как шаман занимал высокую ступеньку, хоть там ступенек, по

правде сказать, раз, два и обчелся. Но важнее тут не количество ступенек, а

наличие самой пирамиды. Ее существование обеспечивалась коллективной

реальностью племени – реальностью общей для всех, потому что она

базировалась на общей религии (то есть всем доступным, понятным и

конкретным методикам связи с Высшим), общих культурных ориентирах и

традициях. Так что в принципе шаманические способности были едины для

всех, также как и аяуасковые знания; принципиальная разница между

шаманами и не-шаманами заключалась, скорее, в уровне этих способностей

и знаний. Но все участники пирамиды настраивались на звук одного и того

же камертона: их камертоном была аяуаска.

Для Вилсона все складывалось по-другому. Он был целитель-местисо. Он

был носителем знания, но знания индивидуализированного, потому что жил

и работал вне поля мифологизированной реальности индейского племени.

Если деятельность шамана была направлена -хоть бы отчасти - на

благосостояние племени, то центром забот Вилсона была его частная

практика. Целительство было его работой. Страстью, конечно, тоже, но

работой в первую очередь. Я рискну выразить это так: что для дона Хуана

было священнодействием, то для Вилсона было повседневным

профессиональным трудом специалиста. А еще мне показалось, что Вилсон

был из тех подвижников духа, кого больше интересовали не люди, а сами

знания в чистом виде. Пациенты же были хороши тем, что на них

приобретенные знания всегда можно было опробовать на деле.

Из рассказа Вилсона я узнала, что большую роль в том, что он стал

целителем, сыграла его болезнь. В детстве он сильно болел. Чем именно –

никто не мог понять, и врачи поставили на нем крест. Но ему хотелось, как и

его сверстникам, бегать по улице, играть в футбол, прыгать с деревьев в

Амазонку. Лет с двенадцати он стал уходить глубоко в сельву. Там он

оставался один по несколько дней кряду, знакомясь с растениями, и там же

он проходил свои университеты – рос такой себе Ломоносов джунглей.

Потом в течение года он принимал аяуаску, три раза в неделю, и –

благодарение аяуаске! - излечение свершилось. Силы к нему вернулись, а

болезнь непонятной этиологии отступила.

- Но она навсегда оставила на мне свою печать. Силы, утраченные в

детстве, уже было не вернуть, и высоким я так и не вырос, - от огорчения он

развел руками в стороны – и в таком виде стал похож на коренастый

равносторонний крест.

Вилсон говорил, что многие местные жители и сегодня видят в аяуаске

прежде всего medicina, лекарство, возможность излечения от различных

недугов, и к ней часто обращаются в тех случаях, когда традиционная

медицина, обессилев, поднимает руки вверх и капитулирует. Это не могло не

напомнить мне Кандомбле. Один из участников высшего звена как-то сказал

в приватной беседе, что по доброй воле люди в Кандомбле не приходят. Их

туда приводит нужда, иными словами, болезнь.

Но думаю, что нужда может выступать в разной форме. Не только в форме

болезней, но и в форме drive?a, например. Когда чувствуешь насущную

потребность в чем-то разобраться, и она тебе никак покоя не дает. А зачем –

вначале и сам внятно сформулировать не можешь. Потом, когда сможешь,

начинает смущать, что сформулированные цели и ориентиры несколько,

мягко говоря, оторваны от той продуктивной жизни, которая измеряется

прежде всего глубиной и широтой банковского счета. Значит, тогда самое

время, отступив на шаг назад, сделать reality check и задать себе

контрольный вопрос: а в чем заключается утилитарность драйва? И как он

соотносится с продуктивной жизнью?

Видя разрыв, и немалый, страстно хочется верить, что расхождение это

больше поверхностное. То есть одна часть меня знает что, да,