И. Халатников - Дау, Кентавр и другие

В 1989-1990 гг., когда центробежные силы, которые дей­ствовали в стране, не обошли Институт, начавшаяся «утечка мсзгов» сильно ударила по Институту. Я стал искать нетривиальные решения для того, чтобы затормозить этот процесс, хотя прекрасно понимал, что колесо истории остановить нельзя. Как раз в это время АБ серьезно заболел, и тут я почувствовал, как мне его не хватает. Я помню один из наших последних разговоров, когда мы возвращались после ученого совета до­мой. Он тогда мне сказал: «У меня очень нехороший результат анализов». Я понял, что мы его теряем.

АБ был необычайно разносторонней и творческой лич­ностью. Он с одинаковой страстью занимался и теоретической физикой, и скульптурой в малых и больших формах, и про­фессиональным спортом. Он был одним из первых акваланги­стов в стране. Круг его близких друзей был широк. Назовем такие имена, как физик Бруно Понтекорво, поэт Михаил Свет­лов, художник Дмитрий Краснопевцев, скульпторы Владимир Лемпорт и Николай Силис. Жена одного из моих сотрудников недавно вспоминала, что она, будучи маленькой и любопыт­ной девочкой, часто встречала АБ в доме, где жили балерины Большого Театра. Сфера его «интересов» распространялась даже на балет.

Я уже говорил об остроумии АБ и его мастерских розыг­рышах. В январе 1958 г. все мы были вовлечены в подготовку 50-летнего юбилея Ландау. Вечер, который мы ему устроили в «Капичнике», был нетипичным и для академической среды, и для того времени. Официальные адреса сдавались на вешалке, а сам вечер проходил в форме капустника, который вел АБ. Аудитория в течение нескольких часов непрерывно хохотала. Приятно вспомнить, что почти через 30 лет мне посчастливи­лось принять участие в организации 75-летнего юбилея АБ в кафе на Новом Арбате. На этот раз капустник вел я.

Шутки и розыгрыши были неотъемлемой частью общения в нашей среде. АБ был признанным мастером розыгрышей. Благодаря широкой огласке одного из розыгрышей, придуман­ного мной, у меня также была репутация человека, которого следовало остерегаться. Я знал, что люди, любящие разыгры­вать других, сами часто боятся попадать в смешное положе­ние. Лишь однажды я не удержался от соблазна разыграть АБ сравнительно «ласковым» способом.

Начиная с 1961 г., мы регулярно каждую весну проводили на горном курорте Грузии Бакуриани симпозиумы по сверхте­кучести и сверхпроводимости. Все жили в так называемом «Доме физика», на котором базировалась лаборатория косми­ческих лучей, принадлежавшая Институту физики Грузинской Академии наук в Тбилиси. Директор этого Института Элевтер Луарсабович Андроникашвили был нашим общим с АБ близ­ким другом. АБ был докторантом у Ландау, а Элевтер был док­торантом у П.Л. Капицы почти в одно и то же время. Эти свя­зи, собственно, и объясняют наше появление в Бакуриани. На Бакурианских симпозиумах горные лыжи и теоретическая фи­зика были основными компонентами нашей жизни. АБ по своему характеру должен был быть первым везде, поэтому и горными лыжами он владел почти на профессиональном уровне.

В тот год АБ приехал в Бакуриани со своим давнишним другом Борисом Гейликманом. Жили они в одной комнате, а в соседней жил я с Алешей Абрикосовым. «Дом физика» нахо­дился на горе. Возвращаясь из поселка Бакуриани, мы иногда заходили в местный универсальный магазин, который боль­шим изобилием не отличался. Там было лишь 3 предмета, при­влекавшие внимание: большие портреты товарища Сталина маслом в золоченых рамах, длинные кухонные ножи и боль­шие трикотажные женские панталоны. При виде всего этого созрел план розыгрыша. Я обсудил это с Алешей Абрикосо­вым, и мы приобрели самый длинный кухонный нож и лило­вые панталоны. К этому набору необходимо было еще приба­вить записку на грузинском языке, которую мы попросили написать молоденькую грузинскую дипломницу А. Абрикосо­ва Риту Кемоклидзе. Текст записки состоял из одной фразы: «Ты ответишь за поруганную честь». Сложность состояла в том, что Рита не знала, как по-грузински «поруганная честь». Здесь- то уже начиналась комичность ситуации. Рита бегала по «Дому физика» и спрашивала у маститых грузинских ученых, как на грузинском языке будет «поруганная честь». Когда наконец все было готово, оба предмета с запиской были незаметно положе­ны на дно сумки АБ, благо комнаты никогда не запирались.

На следующий день мы все возвращались в Москву. Как обычно, разбирая сумку АБ, его жена Татьяна Львовна с удив­лением обнаружила «компрометирующие» АБ предметы и за­писку. Смущенный Кадя ничего внятного сказать не мог. За­писка, которая могла бы что-то объяснить, была на грузинском языке. Решили обратиться к близким друзьям — Радам и Ми­хаилу Светлову. Радам Светлова была грузинской княжной и язык знала. Поскольку по телефону прочесть не могли, поеха­ли к Светловым. А там, как назло, оказался близкий друг Свет­ловых и Мигдала — известный физик Бруно Понтекорво, так­же большой любитель шуток. Можно представить, какой стоял хохот и сколько остроумных шуток было произнесено после того, как Радам перевела злополучную записку. Розыгрыш удал­ся, АБ оценил шутку.

Часто приходится слышать разговоры о богатстве академи­ков в годы советской власти. У академика Мигдала не было даже дачи. Вспоминаю, что с начала перестройки у меня, как директора Института, появилась некоторая свобода в расходо­вании средств. Воспользовавшись этим, я первым делом по­высил зарплату всем сотрудникам Института в полтора раза. Получив первый раз дополнительные 250 рублей, Кадя сказал мне: «Исаак, я впервые почувствовал себя свободным челове­ком, у меня впервые появились карманные деньги».

Мне приятно вспоминать, что последние несколько лет своей жизни АБ чувствовал себя «свободным человеком» и я, хоть и в небольшой степени, был к этому причастен.

«Ландау — наш ученый или...?»

Мы все преподавали либо в университете, либо в Москов­ском физико-техническом институте, и, таким образом, шко­ла Ландау была построена на хорошо организованной сис­теме отбора талантливых молодых людей и привлечении их в аспирантуру. Поэтому сразу же после организации институ­та мы решили создать кафедру Московского физико-технического института с тем, чтобы наш институт был для него базовым и чтобы мы могли там отбирать студентов.

МФТИ был организован специальным декретом, подписан­ным Сталиным. Документ был секретный. Предполагалось, что там будут готовить специалистов, связанных с учреждениями оборонного значения. В то время, когда мы создавали свою кафедру, году в 65-м, этот шаг требовал решения Военно-промышленной комиссии Совета Министров.

У меня не было непосредственных выходов ни на Военно-промышленную комиссию Совета Министров, ни на Совет Министров. К кому обращаться? Оставалось аукать на Крас­ной площади. Помог отец нашего студента Владимир Кон­стантинович Бялко, который вывел меня на генерала Назаро­ва. Александр Александрович Назаров работал в Управлении делами Совета Министров у Косыгина и готовил всевозмож­ные документы. Мы договорились, так сказать, о сценарии — как будем действовать. Естественно, за подписью Мстислава Всеволодовича Келдыша, президента Академии, в Совет Ми­нистров был направлен документ о создании кафедры в Мос­ковском физико-техническом институте. Дальше этот доку­мент стал гулять по канцеляриям различных министерств. Периодически генерал Назаров мне сообщал, скажем, следу­ющее: «Сейчас документ находится в Госплане; вам надо схо­дить к заместителю председателя Госплана такому-то, он вас примет». Я ходил и, как правило, всюду встречал доброжела­тельный прием. Самым «узким местом» оказалось Министер­ство финансов. Я получил информацию от Назарова, что Мин­фин подготовил отрицательное заключение на предложение Академии наук о создании нашей кафедры. Это было серьез­ное препятствие, но, как считал генерал Назаров, он найдет способ с ним бороться. А пока, по его совету, я попросился на прием к заместителю министра финансов Марии Львовне Ря­бовой, поскольку она курировала науку и культуру.