И. Халатников - Дау, Кентавр и другие

После встречи с Анатолием Петровичем я несколько не­дель размышлял и все не решался писать письмо Андропову. Во-первых, обращение к нему означало, что я ввязываюсь в серьезную борьбу, в известной мере задевающую амбиции его заместителя генерала Г. Во-вторых, я не очень надеялся на то, что моя проблема, не имевшая большого государственного значения, может заинтересовать фактически второе лицо в государстве, у которого в это время и без того была постоян­ная головная боль и от начавшейся войны в Афганистане и от чрезвычайного положения в Польше.

Наконец, встретивший меня случайно в Академии наук Ана­толий Петрович сразил меня вопросом, написал ли я письмо Андропову. Это показало, что он к данному мне совету отно­сится серьезно. Возможно также, что он, как человек азарт­ный, уже заинтересовался начинавшейся игрой.

На следующий день я отправил Андропову письмо. Я пони­мал, что оно должно быть очень кратким, без упоминания ка­ких-либо деталей, которые давали бы возможность его помощ­никам легко отписаться. Я просил принять меня в связи с непонятными проблемами, возникшими вокруг моих зарубеж­ных поездок. Письмо начиналось словами, что я обращаюсь к Юрию Владимировичу по совету президента Академии наук. Это было моим главным козырем в будущей игре.

По прошествии некоторого времени мне позвонил старший помощник Андропова и пригласил встретиться в приемной КГБ на Кузнецком мосту, объяснив, что сам Андропов личные прие­мы не ведет. Говорят, что во дворе дома, где находится прием­ная, в годы массовых репрессий стояли длинные очереди с пе­редачами для заключенных.

В назначенный час я вошел в большой кабинет с письмен­ным столом, уставленным десятками телефонных аппаратов. По­мощник Юрия Владимировича назвал мне свое настоящее имя и фамилию — Павел Павлович Лаптев. Это был человек сред­них лет, достаточно любезный, с усталым лицом. Ничего «гене­ральского» в его манерах не было. К сожалению, разговор не клеился. Тем не менее Павел Павлович исписал несколько стра­ниц мелким убористым почерком и, доброжелательно попро­щавшись, обещал внимательно разобраться в моем деле.

Прошло несколько месяцев, прежде чем раздался телефон­ный звонок, приглашавший меня снова в приемную КГБ. На этот раз в том же кабинете меня встретил человек с явно вы­раженными генеральской внешностью и манерами. Его амби­циозность так и лезла наружу. Он назвался Иваном Михайло­вичем — явно вымышленным именем, как было принято в этой организации. Я интуитивно почувствовал, что разговора у нас не получится, поэтому решил ждать, что он скажет. На­конец он произнес: «Вы же разгласили Черноголовку!» Оче­видно, имелось в виду мое интервью десятилетней давности журналу «Scientific American», в котором я называл хорошо известное уже в то время место, где находился научный центр АН. Я продолжал молчать, решив не втягиваться в бессмыс­ленную дискуссию вокруг проблемы, не стоящей выеденного яйца и придуманной людьми, которые «опекали» АН.

Наконец, он выдал решение: «Вы можете ездить за грани­цу, но не один и не в Америку». Я переспросил, что означает «не один», достаточно ли выезжать вдвоем. Он мгновенно от­реагировал, сказав: «Нет, лучше больше». Тут я сразу понял, что вопрос был лишний, и решил больше вопросов не зада­вать. Как человек военный, Иван Михайлович сообщил мне, несомненно, буквальную резолюцию Ю.В. Андропова. Свобо­ду толкования ее я решил оставить за собой. В конечном сче­те, я мог быть удовлетворен результатом, отменявшим реше­ние генерала Г., а сохраняющиеся ограничения были данью чести его мундира.

Я снова начал выезжать, соблюдая принцип о поездке вдвоем. Как правило, этим вторым был мой близкий сотрудник, с ко­торым мы опубликовали совместно много работ, поэтому наше появление за рубежом вдвоем не вызывало большого удивле­ния, хотя в течение ряда лет мы выглядели, как Добчинский и Бобчинский.

К сожалению, моя переписка с Андроповым на этом не за­кончилась. В начале 1982 г. мы с моим постоянным спутником должны были выехать в Бразилию для чтения лекций в школе по космологии в Рио-де-Жанейро. Примерно за неделю до отъез­да я встретил в Президиуме АН начальника УВС В. Добросель­ского, человека интеллигентного и доброжелательного, прора­ботавшего много лет на дипломатической работе, который сказал мне: «Я должен вас огорчить — вы в Бразилию не поедете, но меня просили передать, чтобы вы не обижались, поскольку знаете почему». И хотя эта информация содержала новый акцент — те лица, которые ранее сообщали о своих решениях безапелля­ционно, сейчас просили меня не обижаться.

Тем не менее я решил обидеться. Я почти сразу догадался, что тот чиновник, который готовил решение, по-видимому, стал изучать на глобусе, где находится Бразилия, и обнаружил ее на американском континенте. А поскольку в моем досье хранилась резолюция, запрещавшая мне ездить в Америку, то он и подготовил отрицательное решение. В то же время мне было очевидно, что резолюция предусматривает запрет только на выезд в США. Я снова написал письмо Андропову, которое на этот раз было более подробным, поскольку я мог сослаться на решение, принятое им за два года до этого. Прошла неде­ля — никакой реакции, в КГБ было не до меня. КГБ нахо­дился в шоке — покончил самоубийством первый заместитель Андропова и человек Брежнева генерал С.К. Цвигун. Подроб­ности этой драмы (не исключено, что полувымышленные) читатель может найти в известном бестселлере Эдуарда Топо­ля и Фридриха Незнанского «Красная площадь».

Время шло, Цвигуна уже похоронили, до предполагаемого отъезда оставалось несколько дней, а никакой реакции по- прежнему не было. Сознаюсь, я нервничал, но решил сражаться до конца. Легко сказать — «сражаться», но как, я не знал. На­конец, за день до отъезда у меня дома в 8 часов вечера раздал­ся телефонный звонок. Я услышал в трубке знакомый голос: «Говорит Иван Михайлович. Вы можете ехать в Бразилию».

Я заметил: «Вот видите, Иван Михайлович, как можно было бы просто решить все вопросы, если бы у меня был ваш теле­фон», — на что он быстро и резко отпарировал: «Вы же види­те: когда вы нам нужны, мы вас находим». Хотя говорят, что последняя фраза была стереотипной для КГБ, я ее считаю ос­корбительной.

Что же касается П.П. Лаптева, которого я упоминал в нача­ле истории, то его имя, когда Андропов стал генеральным сек­ретарем, фигурировало иногда в официальных сообщениях, он назывался старшим помощником. История моей «переписки» с Андроповым — еще один штрих к портрету этой неодноз­начной личности. Он вник в незначительное по его масшта­бам дело и защитил меня от самодурства своего заместителя.

Не секрет, что часть интеллигенции связывала свои надеж­ды на лучшее будущее страны с приходом Андропова к власти. Мы очень мало знаем о наших «вождях». Создавалось впечат­ление, что он был более интеллигентен и образован, чем Бреж­нев и его соратники. Да и некоторые становившиеся извест­ными факты говорили в его пользу. Например, то, что Евгений Евтушенко мог звонить ему домой, когда арестовали Солже­ницына. Анатолию Петровичу Александрову, который хлопо­тал о Сахарове, высланном в Горький, Андропов сказал, что эта ссылка была самым «мягким» наказанием в условиях ца­рившего в Политбюро психоза, когда другие его члены требо­вали значительно более суровых мер.