Семен Кирсанов - Собрание сочинений. Т. 3. Гражданская лирика и поэмы

что мы должны мир передвинуть к маю —
поближе к людям, честным и простым.
Вот объяснить бы, как я понимаю, —
жизнь, что создать на свете мы хотим!..

Перестеклить все окна? Землю вымыть?
Пересадить поближе все цветы?
Переложить все стены? Солнце вынуть
из угольной подземной черноты?

Передружить людей? Так небывало,
так неразлучно всех переплести?
Все, что земля от благ своих давала,
всем на открытый счет перевести?..

И было нужно много грубой стали,
работы в глине, в угольной пыли,
чтобы румяней дети вырастали,
чтобы пахучей ландыши цвели.

Нет, молодежь на жизнь не обнималась,
что пиджачки кургузы и серы, —
мы знали: это время приближалось,
зарей вплывало в темные дворы.

И начинала глина превращаться
в живое изваянье. В первый час
вот только что осознанного счастья,
как — взрыв, удар! И двинется на нас

потоп из выпуклых фашистских касок,
обвал их бомб, и хохот, и огонь,
и муравейник черепов и свастик,
и Гитлера простертая ладонь

ко мне: «Отнять!» — Не дам!
«Схватить!» — Не дамся!
«Убить!» — Я даром жизни не отдам!
Что ж! Испытайте грозное упрямство
бойцов, что не сдаются никогда!

Вам, господа, победой не упиться!
Посмотрим за последнюю черту:
Матросов — жив! А враг — самоубийца
с крысиным ядом в почерневшем рту!

Окончился лес. Гол
край земной.
Последней сосны ствол
передо мной.
Черная горсть изб
брошена в снег.
Вытянувшийся визг
мчится к сосне.
Крот ли это копнул
мерзлый песок?
Юркнули рыльца пуль
в кочку наискосок.
Разве уже? Да!
Точка. Уже.
Некуда. Ни-ку-да…
Рота на рубеже.
Чьи это, чьи рты
тонко поют?
Невидимки-кроты
в норки снуют…
Дальше — не перешагнуть
поле, брат,
дальше — к деревне путь
с бою брать,
рвать его, раздвигать,
пробивать
телом, к деревне гать
пролагать.
Только одной сосной
заслонен —
слышу, как просит: «Стой!..» —
снежный склон.

Тогда не знал я точно, как сегодня,
когда смотрел из-за сосны вперед,
к какой нечеловечьей преисподней
принадлежал фашистский пулемет.

Ведется суд, проводятся раскопки,
исследуются пепел и зола,
Майданека безжалостные топки,
известкою залитые тела.

То кость, то череп вывернет лопата,
развязаны с награбленным узлы, —
теперь уже доказано, ребята,
что мы недаром на смерть поползли.

Тогда мне показалось, что на подвиг
не вызовут другого никого,
что день победы, будущность народа
зависит от меня от одного.

Мне показалось, что у сизой тучи,
потупив очи горестные вниз,
за проволокой, ржавой и колючей,
стоит и скорбно смотрит наша жизнь…

То принимает деревеньки образ,
то девочкой израненной бредет,
то, как старушка маленькая, горбясь,
показывает мне на пулемет.

Нет, Родина, ты мне не приказала,
но я твой выбор понял по глазам
там, у плаката, в сумерках вокзала,
и здесь на подвиг вызвался я сам!

Я осознал, каким чертополохом
лощина заросла бы, если мне
вдруг захотелось бы прижаться, охнув,
к последней и спасительной сосне.

Я не прижался. Ясного сознанья
не потерял! Дневная даль светла.
Рукою сжав невидимое знамя,
я влево оттолкнулся от ствола,

и выглянул, и вышел за деревья
к кустам, к лощине, к снегу впереди,
где в сизой туче сгорбилась деревня
и шепчет умоляюще: «Иди».

Последний ломоть просто
отдать.
И вовсе не геройство —
поголодать.
Нетрудно боль и муку,
стерпев, забыть,
не страшно даже руку
дать отрубить!
Но телом затыкать
огонь врага,
но кровью истекать
на белые снега,
но бросить на жерло
себя живого…
(Подумал — обожгло
струей свинцовой!)

Три человека затаились в дзоте,
они зрачками щупают меня…
Теперь вы и костей их не найдете.
Я не стремлюсь узнать их имена.

Что мне приметы! Для чего мне имя
трех смертников, трех канувших теней?
Мой поединок, помните, не с ними, —
мой враг страшнее, пагубней, сильней!

Вы видите, как факелы дымятся,
как тлеют драгоценные тома,
как запах человеческого мяса
вползает в нюрнбергские дома.

Вам помнится колючая ограда
вокруг страдальцев тысяч лагерей?
Известна вам блокада Ленинграда?
Голодный стон у ледяных дверей?

Переселенье плачущих народов,
услышавших, что движется беда,
смертельный грохот падающих сводов,
растертые до щебня города?

Мой враг сейчас подписывает чеки,
рука его на сериях банкнот,
и пулю, что застрянет в человеке,
как прибыль, арифмометр отщелкнет.