Семен Кирсанов - Гражданская лирика и поэмы

Я думал, что часы — одни.
А оказалось, что они
и капельки, и океаны,
и карлики, и великаны.

И есть ничтожные века,
ничтожней малого мирка,
тысячелетья-лилипуты…

Но есть великие минуты,
и только ими ценен век,
и ими вечен человек,
и возмещают в полной мере
все дни пустые, все потери.

Я знал такие. Я любил.
И ни секунды не забыл!
Секунды — в мир величиною,
за жизнь изведанные мною.

И разве кончилось Вчера,
когда Ильич сказал: «Пора!»
Нет!
Время Ленина все шире
жизнь озаряет в этом мире.

И так повсюду.
Знает мир
часы карманов и квартир
и те — без никаких кронштейнов —
часы Шекспиров,
часы Эйнштейнов!

Расцветала снежная,
белая акация.
Утренняя спешная
шла эвакуация.

Разгоняли приставы
беспортошных с пристани.
В припортовой церкви
молились офицерики.

Умолили боженьку
службою и верою
железнодорожника
удавить на дереве.

«Вешал прокламацию?
Будешь проклинать ее.
За таку оказию
украшай акацию.

Красному воробушку
надевай веревочку
на царя и родину,
наше сковородие!»

И суда военные
зашумели пеною,
задымили хрупкими
трубами и трубками.

Днем и ночью целою
ждали власти граждане.
В городе — ни белые,
в городе — ни красные.

Но до утра серого
у сырого дерева,
темного, сторукого,
плакала старуха:

«Вырос ты удаленек,
стал теперь удавленник.
Ноги обняла бы я,
не достану — слабая…

Обняла бы ноги я,
да они высокие.
Ох, я, одинокая,
старая да ссохлая!..»

А в ворота города
залетали красные,
раскрывали вороты,
от походов грязные…

И от ветров дальних
тронулся удавленник,
будто думал тронуться
навстречу к буденновцам.

Птица Сирин
(Гамаюн,
Гюлистан)
пролетает
по яблонным листам.

Пролетай,
Иван-царевич,
веселись,
добрым глазом
нынче смотрит василиск,
а под сенью
василисковых крыл
император всероссийский
Кирилл!

Верещит по-человечьи
Гамаюн:
— Полечу я поглазеть
на мою,
полечу,
долечу,
заберусь
на мою
императорскую Русь.

Как ни щурят
старушечье бельмо
Мережковский,
Гиппиус,
Бальмо́нт, —
старой шпорой
забряцати слабо́
у советских деревень
и слобод.

У советских деревень
и слобод
веют ветры
Октябрьских свобод,
да с былой
с православной
с кабалой
облетает
позолота с куполов!

Не закрутит вновь
фельдфебельский ус
православно-заграничная
Русь.

Худые улицы
замоскворечные,
скворцы — лоточники,
дома — скворечни,
где мостовые к
опытом пытаны,
где камни
возятся под копытами.

О, как задумались
и нависли вы,
как замечталися
вы завистливо
о свежих вывесок
позументе,
торцах, булыжниках
и цементе.

Сквозь прорву мусора
и трубы гарные
глядите в звонкое
кольцо бульварное, —
туда, где улицы
легли торцовые,
где скачут лошади,
пригарцовывая,

где, свистом
площади обволакивая,
несутся мягкие
«паккарды» лаковые,
где каждый дом
галунами вышит,
где этажи —
колоколен выше.

От вала Крымского
до Земляного —
туман от варева
от смоляного.
Вот черный ворох
лопатой подняли…
Скажи — тут город ли,
преисподня ли?
Тут кроют город,
тут варят кровь его —
от вала Крымского
до Коровьего.

Худые улицы
замоскворечные,
скворцы — лоточники,
дома — скворечни,
сияя поглядами
квартирными,
вы асфальтированы
и цементированы.

Торцы копытами
разгрызаючи,
несется конь
на закат рябиновый,
автомобили
стремглят по-заячьи,
аэропланы —
по-воробьиному.

Спешат
по улице омоложенной
направо — девица,
налево — молодец,
и всех милее,
всего дороже нам
московских улиц
вторая молодость!

За разговорами
гуманными
с литературными
гурманами
я встретил
Дмитрия Фурманова,
ладонь его пожал.
И вот
спросил Фурманов
деликатно:
— Вы из Одессы
делегатом? —
И я ответил
элегантно:
— Я одессит
и патриот!
Одесса,
город мам и пап,
лежит,
в волне замлев, —
туда вступить
не смеет ВАПП,
там правит
Юголеф!
— Кирсанов,
хвастать перестаньте,
вы одессит,
и это кстати!
Сюда вот,
в уголочек,
станьте,
где лозунг
«На посту!»
висит.
Не будем даром
зу́брить сабель,
не важно,
в Лефе ли вы,
в ВАППе ль,
меня интересует
Бабель,
ваш знаменитый
одессит!
Он долго ль фабулу
вынашивал,
писал ли он
сначала начерно
и уж потом
переиначивал,
слова расцвечивая
в лоск?
А может, просто
шпарил набело,
когда ему
являлась фабула?
В чем,
черт возьми,
загадка Бабеля?..
Орешек
крепонек зело!
— Сказать по правде,
Бабель
мне
почти что
незнаком.
Я восхищался
в тишине
цветистым
языком.
Но я читал
и ваш «Мятеж»,
читал
и ликовал!..
Но — посмотрите:
темы те ж,
а пропасть
какова!
У вас
простейшие слова,
а за се́рдце
берет!
Глядишь —
метафора слаба,
неважный
оборот…
А он
то тушью проведет
по глянцу
полосу,
то легкой кистью
наведет
берлинскую
лазурь.
Вы защищали
жизнь мою,
он —
издали следил,
и рану
павшего в бою
строкою
золотил,
и лошади
усталый пар,
и пот
из грязных пор —
он облекал
под гром фанфар
то в пурпур,
то в фарфор.
Вы шли
в шинели
и звезде
чапаевским
ловцом,
а он
у армии
в хвосте
припаивал
словцо,
патронов
не было стрелку,
нехватка
фуража…
А он
отделывал строку,
чтоб вышла
хороша!
Под марш
военных похорон,
треск
разрывных цикад
он красил
щеки трупа
в крон
и в киноварь —
закат.
Теперь
спокойны небеса,
громов особых
нет,
с него
Воронский написал
критический
портрет.
А вам тогда
не до кистей,
не до гусиных
крыл, —
и ввинчен
орден
до костей
и сердце
просверлил!
…А что касается
меня —
то в дни
боев и бед
я на лазурь
не променял бы
ваш
защитный цвет!

Тень маяка,
отливом смытая,
отходит
выправка Димитрия;
воспоминаний этих
вытравить
нельзя из памяти
навек!
Когда был поднят гроб
наверх —
увитый в траур
гроб Димитрия, —
горячий орден
рвался в грудь,
чтоб вместо сердца
заструиться,
чтоб дописать,
перевернуть
хотя б
еще одну страницу…