Семен Кирсанов - Гражданская лирика и поэмы

Тут луч поскользнулся
и тенью
бессильно пополз по растенью,
и край не мечтал
о посеве,
где встретились Киров и Север.

И Север не выдал богатства,
он начал
в снега облекаться,
магнитными двигать плечами,
шаманить
косыми лучами.

Но Киров
глазами просверливал
запретные прииски Севера,
окидывал взглядом
Хибины,
входил в ледяные глубины.

Как Север ни прятал
сокровища
в свои снеговые сугробища —
он вынул,
зарытые в горы,
страны урожайные годы!

Не будет
седого и сирого,
теплом обойденного края, —
здесь будут
по замыслу Кирова
рождаться сады, расцветая.

Давайте поверим,
что тропики
пришли на промерзлые тропки,
что ветер
приносит оттуда
листочки лимона и тута;

что солнце
поставлено выше,
что злаки качаются, выросши
на мшистой
окраине мира,
где встретились
Север и Киров.

Оделась в блеск,
шары зажгла:
«К вам в Новый год
зайду-ка я!..»
И в наши комнаты
зашла
подруга
хвойнорукая.
Стоят дома
при свете дня,
на крышах
дым топорщится,
но если
крыши приподнять —
весь город
просто рощица!
А в этой рощице —
ребят!
С игрушками!
С подарками!
Нам новогодие
трубят,
маша флажками
яркими.
И я иду
смотреть на Кремль,
метель,
и брови в инее;
там башня Спасская,
как ель,
горит
звездой рубиновой.
Весь город
в елках зашуршал
в звон
новогодней полночи, —
фонарь качается,
как шар,
и уличный
и елочный.
Бывало,
в ночь под Рождество
прочтешь
в любом журнальчике
рассказ про елку,
барский стол
и о замерзшем
мальчике.
Теперь
таких журналов нет,—
мороз
хватает за уши,
но мальчиков
по всей стране
не видно
замерзающих.
Для них дрова
трещат в печах,
котлы и трубы
греются;
их жизнь
с оружьем на плечах
средь елей,
в пасмурных ночах,
хранят
красноармейцы.
И я стихами
блеск зажег, —
входите,
ель-красавица,
на ветку
этот стих-флажок
подвесьте,
если нравится!

Когда бой
пошлет рабочим
новую победу
и подымет флаг
страны соседней ЦИК,
я еще раз,
может быть,
поеду:
Негорелое — Столбцы.
Пассажиры сходят
с быстропоезда
перед бывшей
пограничною сосной,
дети слазят,
мамы беспокоятся,
отдыхает
кит сверхскоростной.
Под навесом
старый столб хранится,
рядом надпись,
мраморно-бела.
Мы читаем:
«Здесь была граница».
И действительно
она была.
Дети спросят:
— Кто она такая! —
Объясняю,
гладя их рукой:
— Паспорт проверяли,
пропуская…
— Дяденька,
а паспорт
кто такой? —
Педагог
я очень маломощный:
— Ну, таможня,
чемодан неся…
— А таможня —
это там, где можно?
— Нет, ребятки,
там, где все нельзя. —
Непонятно детям —
просто столбик,
а куда приятней
у окошка,
мчась,
видеть,
как прекрасен
мира облик
с вихрем
в триста километров
в час.
И не будет
ни одной
гранички!
Ни жандармов,
ни таможни,
ни столба.
Впишут школьники
в тетрадные странички
эти
отмененные слова.
Можно размечтаться
упоенно,
а пока железное
«нельзя!».
Через наш рубеж
шпана шпионов
кра́дется,
на брюхе к нам ползя.
А пока спокойно
паспорт сверьте,
чемодан, —
двойного нет ли дна?
Самая священная
на свете,
будь, граница,
вся защищена!

Я не очень-то рвусь
в заграничный вояж
и не очень охоч
на разъезд.
Велика и обильна
страна моя,
и порядок в ней
должный есть.
Но посмотришь на глобус —
для школьников шар,
стран штриховка
и моря окраска, —
сразу тысячью рейсов
махнет по ушам
кругосветная качка
и тряска.
И чего прибедняться!
Хочу увидать
то,
чего мое зренье
не видело:
где коралловым рифом
пухнет вода,
Никарагуа,
Монтевидео…
Я мечтал,
не скрываю,
право мое —
жадным ухом
прислушаться к говору,
стобульварный Париж,
стоэтажный Нью-Йорк,
все вобрать это
полностью
в голову!
Но сегодня,
газету глазами скребя,
я забыл
другие искания,
все мечты о тебе,
все слова для тебя —
Испания!
Вот махнуть бы сейчас
через все этажи!
(Там —
окопы повстанцами роются…)
И октябрьское знамя
на сердце
зашить
астурийцам
от метростроевцев.
Ты на карте показана
желтым штрихом
в субтропическом
теплом покое,
а взаправду твой зной
проштрихован штыком,
я сейчас тебя вижу
такою!
Не мерещатся мне
улыбки Кармен
и гостиничное кофе.
Мне б хоть ночь пролежать,
зажав карабин,
с астурийским шахтером
в окопе.
Кстати,
норму я сдал в позапрошлом году,
ворошиловцы —
надобны вам они,
даже цветом волос
за испанца сойду, —
породнимся
на красном
знамени!

В Париже
по Rue St-Honoré,
и в синие сумерки
проходил,
где спит на пляжах
витрин-морей
вещь-змея
и вещь-крокодил.
В стекле —
фарфоровый свет грудей,
фаянсовых рук,
неживых людей,
розовой резины
тягучая мазь
на женщинах
из пластических масс.
Я подошел
к одной из витрин.
В вывеску
вписывались огни,
стекло зеркальное,
а внутри
ящик
и две золотых ноги.
Чулка тончайшего
чудо-вязь
и ноги без туловища,
одни,—
не воск,
не дерево,
не фаянс.
Живые —
вздрагивали они!
Звездам
пора уже замерцать,
созвездья
вползают на этажи;
женщина в ящике
ждет конца
и несколько франков
за эту жизнь.
Вздрогнули мускулы
под чулком,
и дрожь эту
каждый увидеть мог…
Родиться не стоило
целиком,
чтоб жить
рекламного парой ног.
Но нечего делать,
торговый Париж
спускает шторы,
вдвигает болты;
Париж
подсчитывает
барыш
за женские ноги,
глаза
и рты.
Поднят на крышу
кометный хвост,
гаснут слова
и дрожат опять,
кто спать в постель,
кто спать под мост,
а кто
еще одну ночь не спать…
Я эту витрину
ношу в мозгу,
той дрожи
нельзя замять и забыть;
я, как спасение,
помню Москву,
где этого нет
и не может быть.

Вот Пер-Лашез,
мертвый Париж,
столица плит,
гранитных дощечек,
проспекты часовен,
арок и ниш,
Париж усопших,
Париж отошедших.
Мать
припала к ребенку,
застыв,
физик —
с гранитной ретортой.
Сырые
фарфоровые цветы
над надписью
истертой.
С каменной скрипкой
стоит скрипач
у камня-рояля
на кладбище.
Надгробья
готовы грянуться в плач
Шопеном
траурных клавишей.
Писатель,
с книгой окаменев,
присел
на гранит-скамью.
И вот стена,
и надпись на ней:
«Aux morts de la Commune».
Я кепку снял,
и, ножа острей,
боль
глаза искромсала, —
Красная Пресня,
Ленский расстрел,
смерть в песках
комиссаров,
Либкнехт и Роза
и двадцать шесть,
Чапаев
и мертвые Вены
всплывали на камне
стены Пер-Лашез,
несмыты,
неприкосновенны.
Кладбищенский день
исчерна синел,
и плыли
ко мне в столетье
венки из бессмертников
на стене,
«Jeunesse Communiste»
на ленте…