Семен Кирсанов - Гражданская лирика и поэмы

По-гуцульски и полтавски —
разговор один!
Сколько жили врозь годин,
но слова одной раскраски!
Сколько нас делило гор,
но в резьбе один узор!
Сколько жили под панами,
но в шитье один орнамент!
Ах, Гуцулщина-земля,
ты Полтавщине родня,
ты хозяишь на Карпатах
с красным знаменем на хатах,
горный кряж
червонных рад!
С вольной жизнью, украинцы!
Львов и Киев — брату брат,
между нами нет границы
от Полтавы до Карпат!

Над высотой
Страны Советов,
где облаками
воздух вспенен,
протянет руку
в даль рассвета,
лучу зари,
товарищ Ленин.
Из Одинцова
путник выйдет —
Москва
за лесом,
за рекою…
Но путник
Ленина увидит
с простертою к нему
рукою.
С дороги сбившись,
летчик ищет
маяк Москвы
в туманной каше,
и Ленин
дружеской ручищей
аэродром
ему покажет.
Гроза решит
раскатом грома:
«Паду на дом,
огонь раздую!» —
но Ленин
отведет от дома
огонь
и бомбу грозовую.
Его рука
весь мир обводит —
вершины,
низменности,
воды…
И, может,
вспомнит о свободе,
краснея,
статуя Свободы.
С вершины
нового Монблана
поэт увидит
с удивленьем
мир,
перестроенный по планам,
что людям дал
товарищ Ленин.
И вы,
с планетою в полете,
глазами
обернувшись к другу,
всем человечеством
пожмете
живую
ленинскую руку!

Шар созрел,
кожурою обтянутый тонко,
и сентябрьским румянцем
звезды́ налился,
и сорвался,
как яблоко,
как ньютоновка,
не на землю,
а с ветки земли
в небеса!
Отступал от гондолы
закон тяготения,
не кабину,
а нас на земле затрясло.
Вся Москва
и Воздушная академия
отступала,
мелькала,
а небо росло.
Им казалось,
что зелень —
это трава еще,
это сделался травкой
Сокольничий парк.
Это был не Пикар —
это наши товарищи
по совместной учебе,
по тысячам парт.

Мы все
с замирающим сердцем
фуражки
задрали наверх
и тянемся
к стратосферцам,
к втянувшей их
синеве.
В том небе
никто еще не был,
еще ни один
аппарат,
и вот
в девятнадцатом небе
советские люди
парят.
И в это
синейшее утро
ко мне
на ворот плаща
упала
дробинка оттуда,
как первая
капля дождя.
Взлет стратостата
и бег шаропоезда [2] Шаропоезд — поезд монорельсовой конструкции, созданный инженером Н. Г. Ярмольчуком в 1932–1934 годах. Поезд двигался на шарообразных колесах с встроенными в них электродвигателями, которые располагались в полукруглых желобах под деревянной платформой (в полномасштабном проекте платформа должна была быть бетонной). Примечание сканериста. ,
финиш машин,
перешедших черту, —
все это нами
ведется и строится
в век,
набирающий быстроту.

Нам
не до стылого,
нам
не до старого.
Шар
растопыривай!
Небо
распарывай!
Юность
сквозная,
жизнь
раззадоривай, —
черт его
знает,
как это
здорово!

Как я завидую
взвившейся радости!
Я
как прибор
пригодился бы тут,
взяли б меня
как радостеградусник.
Чем я не спирт?
Чем я не ртуть?
Эту глубокую,
темную ширь
я б,
как фиалку,
для вас засушил.

Где ж это
виделось?
Где
хороводилось?
Нам это
выдалась
быстрая
молодость!
Молодость
вылета
в шумное
поле то,
в семьдесят
градусов
верхнего
холода!

Чтобы повсюду
росли и сияли
нашей эпохи
инициалы,
будет написано
сверху небес
здесь
и на блеске
заоблачных сфер —
смелости
С
свежести
С
скорости
С
и радости
Р.

В подземных пластах под новой Москвой,
в гнилом ископаемом срубе,
был найден холодный, совсем восковой
мужчина в боярской шубе.
Он весил без малого десять пудов,
упитанный, важного чину;
ни черви, ни почва, ни плесень годов
не тронули чудо-мужчину.
Врачи с удивлением мерили рост,
щупали мышцы тугие,
одни заявили: — Анабиоз! —
Другие: — Летаргия!

Боярин лежал, бородатый по грудь,
в полном здоровье и силе,
и чтобы усопшего перевернуть,
грузчиков пригласили.
Натерли эфиром лоснящийся зад,
зажгли инфракрасную лампу,
и доктор боярину вспрыснул лизат —
пятнадцать сияющих ампул.
Лизат в инструменте клокочет,
а тот просыпаться не хочет.

Боярин молчит, боярин ни в зуб, —
лежит, как положено сану.
Профессор вгоняет ему в железу
два литра гравидану.
Решили прием увеличить на литр,
уже гравиданом боярин налит,
но все ж от чудовищной дозы
лежит, не меняя позы.
Гормонов ему втыкают в бедро,
рентген зашибают в брюхо,
и физики атомное ядро
дробят над боярским ухом.

Тут грузчик к нему проявил интерес:
— Профессор, да вы разиня!
Со мной при себе поллитровочка есть
из коммерческого магазина. —
Нашли у боярина рот в бороде,
бутылка гулко забулькала, —
боярин светлел, наливался, рдел
и вдруг растаращил буркалы:
— Холопы! — боярин вскочил и оре. —
Замучу! — оряху спросонок. —
Кто, смерд, разбудиша мя на заре?
Гоняхом сюда закусону!

Отъелся боярин, — вари да пеки!
От сытных хлебов беленится,
крадет у соседних больных, пайки, —
вконец обнищала больница.
За ужином требует водки литр,
орет по-церковному в градусе.
И сдали его, как порядок велит,
в Коопхудмузлит,
а там обалдели от радости!
— Чистый боярин! — Худмуз упоен,
ищут боярину место:
и грязен и груб, но все-таки он —
историческое наследство.

И дали жильцу подземных руин
гида из «Интуриста».
И тот объясняет: — Мосье боярин,
вы спали годочков триста.
Москвы не узнаете — долгий срок,
асфальт, фонари повсеместно.
Вот — телеграф, а вот — Мосторг,
а это вот — Лобное место. —
Боярин припал к родимым камням,
ни слова не молвит, а только «мням-мням».
Упал на колени и замер,
и мох обливает слезами.

Боярин по родине начал грустить,
лишился обличия бодрого;
эксперты решили его поместить
в домик боярина Федорова.
Сидит он и жрет грязнущей рукой
свое древнерусское крошево.
Любители ахают: — Милый какой,
обломок проклятого прошлого! —
Славянский фольклор изучают на нем,
и даже в газете объявлено:
«В музее сегодня и ночью и днем
показ живого боярина».

Он как-то «жидом» обозвал одного
явного украинца.
Худмуз восхищается: — Выручка во́!
Боярин доходней зверинца. —
Не раз посетитель наследством избит,
Худмуз восхищается очень:
— Какой полнокровный боярский быт,
живуч, симпатяга, сочен! —
А если доносится мат из ворот,
Худмуз снижается в шепот:
— Тише, боярин передает
свой творческий опыт…