Семён Кирсанов - Собрание сочинений. Т. 4. Гражданская лирика и поэмы

Здесь нет двуличия —
одно величие!
Но не презрителен,
он только старше,
седой президиум
планеты нашей.
Арены, бездны, ручьев рождение,
морены тесные нагромождения,
размывы, срывы,
где ждет разведчиков
внезапность бедствия,
где глетчер Федченко ползет, как шествие
горбатых статуй в сосульках спутанных,
покрытых прахом
и в лед закутанных гигантских женщин,
объятых страхом у скользких трещин…

Лавин падение
с грохотом бешеным,
оскалы хаоса тысячеликого,
и где смыкается
Цепь Академии с хребтом заснеженным
Петра Великого,
где льдины плотные
и фирн спресованный
все склоны заняли, —
там, как высотные
Природы здания,
закрыв снегами свои морщины,
недосягаемые стоят вершины.

Уже окончились сады миндальные
Сталинабада,
уже видали мы алмазно-солнечный
блеск ледопада,
и смерч, крутящийся
багровой массой,
и дико мчащийся брод Танымаса.
Уже поблизости
в камнях под скалами
обросший известью
ключ отыскали мы…

Витыми тропами
мы шли внимательно,
я и три опытных рудоискателя.
Все кряжи Азии они облазили
и молотками гранили камни, с утесов сколотые.

Что кружит голову
в горах геологу?
Свинец и олово,
вольфрам и золото —
вот что геологу
здесь кружит голову.
В пластах остаточных,
где блещет жильца,
причин достаточно,
чтоб ей кружиться…

Передо мною главарь веселый
нес за спиною
рюкзак тяжелый.
Следы металлов
ища, как счастье,
всегда питал он
к камням пристрастье.
Он не покинет
находку в яме —
буханку вынет,
заменит камнем!

С ним шел южанин
с лицом вечерним,
глаза — кинжалы
чеканной черни.
И пел он часто.
Что? Было тайной.
Звучал неясно
напев гортанный.
Был третий ровным
и молчаливым,
спокойным, словно
вода залива.
Что б ни случилось —
в пурге, в тумане, —
всегда светилось в нем
пониманье
моей дороги, моей тревоги,
моих желаний и ожиданий…

А я, я с ними
пошел к вершинам —
к стоящим в синем
земным старшинам.
Но не за рудным месторожденьем
я шел по трудным нагроможденьям
к снегам и гребням по узкой бровке.
Не по служебной
командировке —
по просьбе сердца:
лишь насмотреться.
Увидеть мне бы мир высочайший,
накрытый чашей чистого неба!
Лишь встать над мощным
седым потоком,
и все, что в прошлом,
подбить итогом,
и жизнь задумать верней, чем прежде, —
над мглой угрюмых щелей и трещин.

Так шли мы, четверо,
к цепям высоким.
Уже обветрило
в пути нам щеки,
уже дорогою витой, по кругу,
успели многое
сказать друг другу.

И край суровейший,
что, словно скряга,
держал сокровища в бездонных складах,
где тьма нависла над низом дымным,
вдруг становился гостеприимным
и, как поместий хозяин щедрый,
шел с нами вместе,
раскрыв все недра
гостям желанным
для обозренья,
сняв все туманы без подозренья,
стлал путь нам мохом,
как редким мехом,
и провожал нас
далеким эхом,
звучавшим, будто поверка стражей,
глядящих люто с зубчатых кряжей,
прищуря веки коварной тайной
закрыть навеки
нас в башне крайней!

В поэме этой
вы не ищите
эффектно вдетой
сюжетной нити.
Она не прочит
себя в романы,
она не очерк
о далях странных, —
в туманах роясь,
в дождях и в глине,
она лишь поиск
тропы к вершине.

Не все так ясно,
не все так гладко
шло, как по маслу,
своим порядком.
И быт был выбран
не то чтоб низменный,
и стол мой письменный
был чист и прибран.
В тетради — почерк,
как ключ, извилист,
и струйки строчек
в блокнотах вились.
Но было это
не на вершине и не в низине,
а между где-то, посередине.

Так было дома,
а в мире, тут же,
шел век подъемов
по льду крутому, в огне и в стуже,
век Сталинграда
и век Вьетнама —
век восхождений сердец упрямых
к высоким грядам.
И век падений, глубоких самых,
век эпидемий и нападений,
фонтанов дыма,
смерчей, обвалов…
Век Хиросимы и Гватемалы…

Я так старался
быть рядом с высью,
я к ней взбирался
проворной мыслью.
Мне открывались
дела-высоты,
где прикрывались сердцами доты,
где через трупы
с обрывком флага
шли вверх, на купол,
на штурм рейхстага,
на рельсы прямо —
ложились грудью,
чтоб в грудь Вьетнама
не бить орудью,
где узнавались глубины долга,
где целовались у Дона с Волгой,
в отряде горном
крутизны брали…
Не на страницах, не позы ради,
а в ходе жизни.

Но в ходе жизни
мне стало мниться, что, отдавая
ежеминутно свет отражения,
жизнь шла, как будто шла видовая.
Я с ней — не вместе.
Она в движении,
а я на месте.
Что рядом с вымыслом
стиха и прозы
жизнь страшно выросла!
Все громче грозы.
Мощней и шире зеленоватые
валы девятые событий в мире.
Вот на экране
напалм и пламя…
Товарищ ранен!
Но разве там я?
Вот, может, в Чили
в порту, средь бочек,
пикет рабочих в слезоточивом
проходит газе…
Но там я разве?
Не там, где к полюсу
подходит льдина,
где холод полностью жизнь победила
и люди взялись за ось планеты…

Я только в зале,
с входным билетом.
Фильм ослепителен
с сюжетом жизненным,
монтаж чудесен.
Но быть лишь зрителем
удел мне тесен,
при общепризнанном
удобстве кресел, в тепле, в квартире.
Где взять, как выпросить
свою часть чувства участья в мире?
А так жить — грустно.
И стал менять свой реальный день я
на мир неясный, на сновиденья.

Во сне я крался кустами хлесткими
и натыкался на камни с блестками
в прозрачных жилах.
Они звучали: «Мы очень ценные,
в нас скрыта сила».
И облучали сияньем стены мне.
А то я химик
и в пальцах синих
держу открытие: белка рождение!
То вдруг отплытие,
то восхождение почти что по небу
к парящим стаям…

Вот так я бредил,
большое что-нибудь свершить мечтая.

Но в смутном будущем
терял я чаще
работы будничной
простое счастье, —
план не заверстан,
день не построен…
Так недовольство собой святое
вдруг стало болью
и раной рваной,
натертой солью.

И с ней я сжился,
с разъевшей грудь,
и так сложился
сюда мой путь.
Как будто встретит
седая высь и мне ответит:
«Остановись!
Смотри не под ноги,
а вверх, где круть,
в волшебном подвиге
ищи свой путь!»
И речью кряжей лед и гранит
мне все расскажет, все разъяснит.
И все, что трудно найти, — найду!
И долго буду стоять на льду,
на мир, зарытый в туман по треть,
зарей залитый, — смотреть, смотреть…

Все круче, круче
мы шли вдоль края
гряды сыпучей,
в грунт упирая
ботинки кованые.