Андрей Дай - Поводырь - 4

- Кто он тебе? - ткнув в поверженного богатыря дулом Адамса, поинтересовался я.

- Батя, - шмыгнул носом парнишка, годов тринадцати - четырнадцати на вид.

Я оглянулся, но крупных чемоданов - мне казалось миллион в ассигнациях поместится только действительно в большой - не увидел.

- Соврал? - хмыкнул я. - У тебя тут ни миллиона, ни керосина...

- Сундук в сарае, - слабенько улыбнулся мальчишка. - Вы же за ним пришли?

- Да, - кивнул я. - А ты как думал? Там слишком много, чтоб такое попустить.

- Батя тоже так говорил, - согласился малолетний разбойник. - Глянь, барин. Он будет жить?

Я шагнул ближе, присел перед телом отца этого смертельно испуганного парня, и откинув полу старенькой солдатской шинели, посмотрел на то место, куда попала пуля из фузеи беспалого казака. Пусть я и не дипломированный врач, но уж то, что ранение пришлось в легкое, причем совсем рядом с сердцем, определить смог. Без немедленной операции в хорошо оборудованной больнице у разбойника не было ни единого шанса.

- Нет, - честно признался я, как бы ни было жестоко это говорить. - Он умрет.

- Ы-ы-ы-ы, - сжав зубы, завыл пацан, утыкаясь носом в темные, давно не мытые волосы отца. - Батяяяяя!

- Вставай, пойдем, - позвал я парня, когда он немного успокоился. - Нужно всех похоронить по-человечески...

- Не дам! - рыкнул он. - Он живой! Не дам.

Я пожал плечами, и встал. Отдирать силой этого несчастного ребенка от тела умирающего отца не хотелось. Да и что бы я потом с ним стал делать? По закону-то он такой же разбойник с большой дороги, как и все остальные. Везти его в Колывань, чтоб там его в кандалы заковали? Или, того пуще - повесили?

- Как хочешь, - наконец, выговорил я, и снова взглянул на револьвер в его руках. Именно такой, что я специально заказывал для своих казаков. Других, даже похожих, я ни у кого в Сибири не видел! И этот тоже, наверняка был трофеем разбойников. Взятым с мертвого тела одного из сопровождающих караван антоновских казаков. - Пистоль отдай.

- Нет, - сквозь слезы выкрикнул парнишка. И для верности даже мотнул головой. - Нет!

- Томские казаки увидят - разбирать не станут. Повесят на первом же суку. Отдай от греха...

Пацан еще раз упрямо дернул головой, а потом вдруг поднял свое тяжелое оружие, кое-как навел куда-то в мою сторону и нажал курок. И мне показалось - я даже увидел, как в самой глубине толстенного ствола появилась искорка воспламенившегося пороха. А потом, в шлейфе показавшегося черным дыма, прямо мне в лицо, вылетела толстая, будто бы - со стакан, пуля. И белый свет для меня выключился...

#6

К свету

Это проклятая пуля снова и снова вылетала, как Черт из Адского пекла, из, с каждым разом кажущегося все толще, пистолетного ствола. Снова и снова. Раз за разом. И каждый раз я совсем чуть-чуть, на какую-то миллионную долю мига, не успевал убрать голову с ее пути. Опять и опять, отвратительно шелестящее рукотворное свинцовое чудовище, как бешенный конь копытом, пребольно лупило меня в левую часть лба, на дюйм выше внешнего края глаза. Удар... Боль... Тьма... И это, едрешкин корень, "кино" начиналось по новой.

Пока, в один прекрасный момент, до меня вдруг не дошло, что это все не по-настоящему. Что мозг, запомнивший последний момент перед тем, как нырнуть в спасительное забытье, теперь таким вот жестоким образом ищет связь с заблудившимся во Тьме сознанием.

Трансляция неприятного момента, в миллионный, наверное, раз, снова началась, и я даже уже с нетерпением поджидал знакомых примет развития "сюжета". И тут, неуловимо, как это здорово умеют делать мастера спецэффектов с телевидения, все изменилось. Пуля никуда не делась - снова, зараза, как Черт из табакерки, выпрыгнула из толстенного дула. Но вместо того, чтоб миллисекундой спустя бить меня по лбу, продолжила полет...

...Пробила обшитую кожей доску кареты и, изменив форму - сплющившись в неопрятный блин, ударила дремлющего на диване внутри дормеза русоголового молодого чиновника. В голову, на дюйм ниже затылка...

- Герман! - рявкнул, вытаращив блеклые, серо-голубые глаза, седой слуга на немецком, и подхватил валящееся прямо ему на колени умирающее тело. - Что это?! Что с тобой!?

Большими, с раздутыми артритом суставами, руками, Гинтар принялся ощупывать залитую кровью голову молодого хозяина. Не замечая, как тяжелые, багровые капли падают на старое, потертое пальто. Пока раненый вдруг не выгнулся дугой, словно пробитый насквозь электрическим зарядом. Не задышал судорожно, словно едва-едва вынырнул с глубины и торопился наполнить горящие от удушья легкие живительным воздухом. Не открыл глаза, не взглянул - ничего вокруг не узнавая - на смеющегося от радости прибалта...

И в тот же миг я понял, вспомнил, осознал, что это меня зовут теперь Герман Густавович Лерхе. Потому что безымянный пацан с таежной заимки сделал то, что не удалось трактовым душегубам, и что, промыслом моего Небесного Начальника и должно было случиться два года назад. Он все-таки убил моего Герочку.

Наверное, я плакал. Не знаю, и врать не буду. Знаю только - знал бы, мог бы чувствовать тело, догадался бы в тот миг или минуту - где именно расположены глаза - рыдал бы и слез не стеснялся. Пусто было. Грустно и одиноко. И так жалко этого молодого и от того - бестолкового немчика, что какому-то месту в душе - видимо, где сердце - было невыносимо больно.

И тут на меня хлынула его память. Немыслимый калейдоскоп, наполненный картинками, звуками, запахами и ощущениями. Хоровод мыслей и впечатлений. Целая армия прежде незнакомых лиц. Промелькнули детские страхи и юношеские мечтания. Китайским шелком скользнуло мимо воспоминание о первой влюбленности. Буквы. Все прочитанные когда-либо книги, газеты и письма. Русские, французские, немецкие тексты. Короткая вспышка ярости, горечь обид, восторг успехов. Ужас лишившегося тела разума, и постепенное привыкание, узнавание Поводыря. Осторожное любопытство, удивительные открытия после изучения чужой памяти, понимание и привязанность. Дружба.

Потом, словно эту мысль кто-то попросту в меня вложил, осознание истины. Господь всего лишь исправил свою ошибку! Этого не должно было быть! Герочка должен был быть уже мертв, когда мою душу поселяли в его тело! И именно я, моя неуемная жажда жить, мое нетерпение, моя искренняя, пылающая как комета вера, изменили Божественный План. Я не должен был его узнать, не то чтоб еще и подружиться, сродниться с ним.

Все должно было пойти не так! Вот что я понял!

Все, что я успел натворить в губернии, с большой долей вероятности, было бы сделано совершенно иначе, если бы с самого начала, с девятнадцатого февраля 1864 года, я был один. Лишенный безотказного советчика, более активно искал бы, и неминуемо нашел бы, соратников и верных друзей. Поступал бы иначе. Иные принимал бы решения, которые привели бы меня к иным результатам. Бог ошибся! Вот что я понял!