Том Уикер - На арене со львами

— Гласс,— сказал oн.— Но улетайте. Останьтесь на похороны.

Гласс пожал плечами.

— Меня это не интересует. Мои сотрудники уже складывают оборудование.

— Но вы останьтесь.

— Думаете, мне удастся что-нибудь разузнать?

Гласс улыбался, но пластырь у него на лбу ползал то вверх, то вниз, словно кожа морщилась от волнения, словно он, всегда занятый только собой, вдруг понял, что взял неверный тон. Гласс, конечно, тотчас сообразил, что Морган, обидевшись, может сильно повредить его карьере, а откуда ему знать, обидчив ли Морган или не обидчив.

— Нет. Ничего вы тут не разузнаете, и вряд ли для вас найдется какая-нибудь кошечка. Но все равно вы останетесь. Это ваш долг перед Андерсоном.

— Ладно, останусь, если вам хочется. На студии меня ждут не раньше завтрашнего утра. Но какой у меня долг перед Андерсоном?

— Долг уважения.

Морган отвернулся к неподвижному, пронизывающему взгляду зеленых очков, к узкому подбородку и плотно сжатым губам. За спиной Данна помощники Джоди начали выносить из дома блюда с картофелем, капустным салатом, нарезанными помидорами, лепешками и початками кукурузы, несколько больших окороков и огромные противни с цыплятами. Но концам каждого стола они поставили запотевшие кувшины с охлажденным чаем, и опечаленные люди медленно начали сходиться к обильному угощению. Мэтт Грант и Чарли Френч подошли к Моргану с Данном.

— Я как раз сказал Френчу,— Мэтт многозначительно подмигнул,— что редко я видел людей, которым так бы требовалось выпить перед закуской.

— Ведите же,— сказал Френч.

Мэтт кивнул в сторону дома и пошел впереди. Данн и Морган пошли рядом, а Гласс обогнал их и о чем-то заговорил с Френчем.

— Долг уважения? — Данн сказал это, не глядя на Моргана.— Почему вы считаете, что Гласс обязан думать, будто Андерсон заслуживает уважения?

— А разве его не заслуживает всякий живущий? И всякий умерший, потому что он тоже жил?

— И даже сам Гласс?

— Конечно, Гласс тоже. Ведь и он борется.

— Что ж, если вы уважаете все, что борется,— сказал Данн,— на мой взгляд, такое уважение немногого стоит.

— Нет, очень многого. Ведь его так трудно найти в себе.

Они поднялись на крыльцо вслед за Мэттом, который повел их мимо открытых дверей приемной, где благоухали цветы, мимо вереницы людей, входящих проститься с покойным. Они вошли в большую сумрачную комнату, которая служила и «конторой», по выражению Ханта. Здесь он работал, когда приезжал домой. Обстановка была скудной: большой письменный стол, двуспальная кровать, мягкое кожаное кресло и рядом торшер, вдоль стен шкафы, забитые старыми журналами, газетами и сенатскими отчетами, несколько кофейных чашек, какие-то дощечки с надписями, преподнесенные Андерсону за его речи, стойка с обкуренными им трубками, заброшенными, как и книги, которые, впрочем, он читал мало.

«У меня терпения не хватает читать ради самого чтения,— признался он однажды Моргану,— Я хочу узнавать то, что требуется знать именно сейчас, и притом прямо и просто, например величину военного бюджета, или процент учеников, оставивших школу, или какую долю цены на сталь составляет заработная плата. А книги, которые переносят меня из реального мира в дом мадам Бовари, или черт знает куда еще, мне читать скучно,— ну, разве что-нибудь пикантное».

Вот пример ограниченности политического мышления, думал Морган. Оно путает цену на сталь и военный бюджет с днями жизни одиноких, мятущихся людей, которые ищут свой путь. Но разве не таковы и сами политики? Главная фальшь их жизни в том и заключена, что они, будучи обычными людьми из плоти и крови, занимаются социальными проблемами и экономикой, законами и государственными институтами, которые способны привести в действие лишь те, кто мыслит статистическими категориями, кто исходит в своих решениях из блага максимального большинства и руководит при помощи надлежащих процедур. А стало быть, если считать дом Бовари чем-то отвлеченным, несуществующим, пожалуй, можно уверовать, что политика превыше личности, индивидуальности,— можно уверовать, и к этому неизбежно приходит политический деятель, что политика значит не многим больше, чем перестановка мебели в изысканной гостиной.

Мэтт посторонился, пропуская их в комнату Андерсона. Морган вошел последним, и, когда он проходил мимо Мэтта, тот шепнул ему на ухо:

— У Брока есть свой кандидат, но он сказал, что против меня возражать не будет.

Морган кивнул и переступил порог. Он со щемящей тоской оглядывал комнату, а Мэтт принялся хозяйничать у бара, в углу, где была целая батарея бутылок и множество бокалов, а сверху стояло ведерко со льдом. В последние годы Морган сиживал здесь не один вечер, разговаривал и пил с Андерсоном, а потом приходил Джоди; тогда он поднимался наверх, в комнату Кэти. И если Бобби знал, и Джоди знал, то, вероятно, и Андерсон знал тоже. Теперь, когда Андерсон умер, Моргану очень хотелось верить, что так оно и было: ведь если Андерсон действительно знал, то молчание его было как знак одобрения. Иначе это невозможно истолковать, сказал себе Морган, хотя, разумеется, поспешно добавил он, это ничего бы не изменило.

Данн, словно по естественному праву, сел к заваленному бумагами столу Андерсона. Гласс, решив, видимо, в порядке исключения быть любезным, разносил бокалы, налитые Мэттом. За стеклянными дверями, выходившими на заднюю лужайку, мелькали помощники Джоди в белых куртках по дороге от кухни к столам и обратно. Морган подошел к стене, увешанной фотографиями всяких политических деятелей с дарственными надписями.

— Я тоже глядел на них нынче утром,— сказал Мэтт.— Да, Рич, они напоминают прошлое.

— А вот этот болван Ланди. Тихоня Ланди, сенатор у сетки. С утра непременно сыграет партии две. Как это он попал в Андерсонову портретную галерею?

— Не троньте старину Ланди. Он во время предвыборной кампании помогал Ханту, как мог.

— Да неужто? И спикер здесь. Ведь он люто ненавидел Ханта, а смотрите, что тут написано: «Глубокоуважаемому коллеге».

Мэтт указал на вставленную в рамку фотографию большего формата, чем остальные.

— Это Хант едет из аэропорта в день открытия съезда. Глядите, какая толпа! Да, друзья мои, в тот день я уже думал, что дело сделано. А что вышло!

Гласс подал Моргану водку и остановился рядом, разглядывая фотографии и вставленные в рамки золотые перья, которыми президенты начертали свои подписи под законопроектами, внесенными Хантом, и оригиналы карикатур на Андерсона, подаренные ему по его просьбе художниками.

— Я как-то позабыл, что его рисовали таким высоким,— сказал Морган.— Карикатуристы, если у них есть талант, умеют схватить главное. На всех рисунках он возвышается над остальными… Поглядите-ка, каким его изобразил Херблок.