Том Уикер - На арене со львами

— В ту минуту,— услышал Морган свой собственный голос,— я охотно велел бы его пристрелить. Скажу без преувеличения, я готов был свалиться замертво. Я уже успел настрочить последнюю статью и выбрался из-за стола для прессы, кое-как протолкался к выходу, но все автомобили, предоставленные нам, уже разъехались; издатель, и главный редактор, и фельетонисты, и их жены успели захватить эти машины, а людям, на которых свалилась вся работа, пришлось изворачиваться своими средствами. При мне были пишущая машинка и старенький портфель, и я до того измучился, что не мог пройти пешком даже одного квартала. Поэтому я остановил грузовик с ящиками пива, и он отвез меня в центр, а уж там мне удалось взять такси. Помнится, водитель грузовика был за Бингема, потому что, как он сказал, Бингем прижмет черномазых. Но я слишком устал, и мне было все безразлично. В такси я заснул, а когда поднимался к себе в номер на служебном лифте, то спал стоя. Я снял брюки и сел на кровать, размышляя, есть ли смысл снять и рубашку, но тут зазвонил телефон.

— Сроду не слыхал, чтоб кто-нибудь так лихо ругался,— сказал Мэтт со смешком.— Помню, я стал говорить ему, что мы устали ничуть не меньше его, но тут из трубки снова посыпалась отборная брань, старина Морган на нее не поскупился.

— Сейчас я вам объясню, что я думал на самом деле, когда снова напяливал штаны,— сказал Морган,— Я думал: почему зовут именно меня? Что там происходит? Вы же понимаете, когда звонят от ведущего кандидата в решающий миг всеамериканского съезда — пусть даже кандидат этот — твой лучший друг,— тут проползешь семь этажей хоть на четвереньках. Да я почти так и вынужден был сделать, потому что вызвать этот чертов служебный лифт не удалось, а пассажирский был битком набит пьянчугами, делегатами, их женами и шлюхами,— дохлый номер. Когда я наконец вскарабкался с пятого этажа на двенадцатый, меня так качало, что я и впрямь хватался рукой за ступени следующего марша.

На этаже Андерсона было поспокойней, чем на моем,— там, где разместились кандидаты в президенты, дежурила полиция. Мэтт предупредил о моем приходе, я предъявил журналистское удостоверение и без особого труда добрался до тысяча двести первого номера. Мэтт отворил мне дверь; в гостиной воздух был сизый от табачного дыма, повсюду в беспорядке стояли стаканы и переполненные окурками пепельницы. Помню тусклое освещение, листовки, налепленные на зеркала, и афиши на стенах, они выглядели печально и смешно, как женщины с похмелья.

— Хант в спальне,— сказал Мэтт.— А мне надо поспать часок, не то совсем с ног свалюсь.

Я не без зависти глядел, как он уходит спать. На комоде стояла большая ваза с увядающими хризантемами. В комнате было жарко, словно у кондиционера не хватало мощности подавать воздух так высоко; два окна были открыты настежь, и было слышно фырканье моторов и громыхание грузовиков на пробуждающихся улицах. Кэти, полуодетая, ходила взад-вперед по комнате; Хант в шортах сидел на кровати, привалясь спиной к изголовью, под огромным лозунгом: «Хант победит!», приклеенным к стене. Этот лозунг пристроил у них над кроватью Дэнни. Вся кровать была завалена сводками и газетами, тут же стоял поднос с остатками недоеденной кем-то котлеты и жареного картофеля, а из раскрытого портфеля вывалились брошюры и значки в виде саквояжа. Вид у Кэти был измученный, она словно постарела и выглядела еще хуже, чем можно было ожидать. Бледная, как смерть, хоть бы губы подкрасила, волосы растрепаны, и даже плечи слегка поникли; бретелька все время сползала с ее плеча, и она нетерпеливым движением водворяла ее на место. Я швырнул пиджак на гостиничный стул — подделка под старину,— а сам рухнул на другой такой же стул и распустил галстук. Все мы являли собой сборище живых мертвецов.

— Любопытно бы знать,— спросил я,— чему я обязан этой приятной неожиданностью, будь она трижды проклята?

Кэти взглянула на меня с нескрываемым отвращением.

— Во всяком случае, не вашему блестящему остроумию.

Хант рассмеялся, как он часто делал в последнее время, наполнив комнату сухим, словно бы пыльным звуком.

— Мы дошли до предела, Рич. Не вам мне это объяснять.

— Простите, но ведь и я устал. Стараюсь держаться бодро, но боюсь, минута для этого не подходящая, верно?

Хант, вероятно, устал ничуть не меньше моего, но он и вида не показывал, это можно было заметить разве что по его лицу да опущенным плечам; он обладал тем неимоверным внутренним зарядом, который необходим политику, и заряд этот неуклонно устремлял его, вопреки изнеможению, все вперед, к упоительному мгновению, когда будет одержана победа, и он казался таким деятельным и неутомимым, будто проспал всю ночь беспробудным сном.

— Рич, есть у вас какие-нибудь новые сведения о Старке?

— Он наверняка перейдет к Эйкену.

— К очередному голосованию?

— Или чуть позже, ведь это будет не последний тур.

— В таком случае, чего ж они там медлят?

— Но ведь вы, безусловно, понимаете,— ответил я, гордо блеснув проницательностью, поразительной при моем тогдашнем изнеможении, в котором я плавал, как в тумане,— что готовится некий дьявольский маневр, достойный Мартина ван Бюрена, а может, самого Макиавелли или кого-нибудь из мужей древности. Но Ричмонд П. Морган человек бесхитростный.

— О, да! Это нам известно.

Кэти снова резким движением поправила бретельку. Она все так же беспрерывно расхаживала по комнате, будто никак не могла остановиться и передохнуть — одержимая, устремленная к цели.

— Итак, бесхитростный Морган видит своими глазами, а его агентура объявляет неоспоримой истиной то, что эта старая лисица из Белого дома дала недвусмысленно понять, что не желает, чтобы съезд поступил, аки тать в нощи, и выставил кандидатуру Эйкена, когда на Востоке все спят в своих постелях, выключив телевизоры. Поэтому они решили обождать до утра, считая, что вы все равно выбыли из игры.

— Верно,— сказал Хант,— именно такова их раскладка, и, стало быть, еще не все потеряно. Бингем будет держаться вечность, и потому у нас будет полная свобода действий. Это и есть наша последняя надежда.

Морган умолк. Он ничего не забыл, все, что произошло в те минуты, стояло перед его взором так ясно, будто ему показывали фотографию, на которой были изображены они трое там, в душной спальне. Но он знал, что о чем-то говорить нельзя: разгласить такое было бы все равно что обнажить сокровенные глубины своей души, которые он всю жизнь оберегал от посторонних взоров. Ведь тогда, следом за ними, заговорила Кэти, заговорила сурово, как бы в последнем, безудержном приступе ярости:

— Пусть он убирается, Хант, зачем он здесь торчит!

— Объясни ему, почему,— невозмутимо сказал Андерсон.