Том Уикер - На арене со львами

Так мы ждали, когда кончится говорильня. Нам даже пришлось увидеть еще одну демонстрацию в честь Эйкена, когда он насобирал наконец свое треклятое большинство. Незадолго до конца процедуры старина Кэрли почувствовал, что больше сил нет терпеть. Тогда я лично подошел к этому лысому выродку и шепнул ему прямо в ухо.

— Или ты сейчас, сию минуту,— сказал я,— дашь Андерсону слово, или Эйкену этой осенью в моем штате ни единого голоса не получить.

— Вы этого не сделаете,— говорит плешивый.— Не посмеете!

— Еще как посмею, отвечаю я. В его грязной игре, говорю, участвуют все же двое партнеров, а не один. И добавил, что когда Эйкен лишится всякой поддержки в моем штате и соответственно всех наших голосов, я уж постараюсь, чтоб все, начиная с президента, узнали, чья плешивая башка тому виной. И я добился своего, джентльмены: до того, как объявили итоги голосования, лысый дал моему патрону произнести речь.

— А в этой речи,— продолжил Морган,— было не больше четырех-пяти довольно-таки серых фраз. «Друзья мои, вы избрали человека, который достойней меня,— что-то в этом роде он сказал.— Мне это будет наукой, ибо горький опыт не забывается». Прихвостни Эйкена теперь уже могли кричать «ура!» без страха и накричались всласть. Не помню точно, что еще говорил Хант, я задумался о том, чего стоила ему первая фраза. Я тогда еще не знал его ответа, что не годится он на второе место. Но я знал, какого мнения Хант о себе, какие он питал надежды, и подумал, что «уменье проигрывать» для него не пустые слова, это далось ему нелегко и впрямь ценой «горького опыта», и, помнится, еще задумался, как это повлияет на него, каким он теперь станет в собственных глазах.

Моргай поднял взгляд на ложу Кэти: там уже никого не было. Он и сам хотел бы очутиться где-то далеко, но это было невозможно: он газетчик, он на работе, ему надлежит до конца переварить поражение Андерсона.

«…итак, друзья мои, трудясь совместно, двинемся же к великой цели, которой мы непременно достигнем объединенными усилиями!»

Эти слова вызвали овацию, и Андерсон несколько мгновений наслаждался ею, улыбался, махал рукой; Морган же тем временем дивился, сколько иронии в том, что предвыборный рейд Андерсона, объявившего себя политиком нового тина, завершается в этом душном, дымном зале, где делегаты вполуха выслушивают заезженные фразы, уже многократно произнесенные в прошлом политиканами всех мастей. И последняя капля: появление Андерсона в зале — это поступок совершенно в том отнюдь не ортодоксальном духе, который до сих пор был так присущ ему и способствовал его популярности. В этом смысле Андерсон продолжил свой рейд в точности, как начал, да вот только зря продолжил.

Еле уловимая грань отделяет великолепный жест от нелепой ошибки, и Морган подумал: может, Андерсону так долго везло, он настолько привык верить в свои силы, что перестал различать эту грань. Или, может, даже сыну Старого Зубра пришлось наконец научиться правилам политической игры. Как бы там ни было, закончил он свой рейд вполне ритуальными словами, блеск померк в синем мареве, окутавшем зал, словно дымок от погасших костров.

Позже Андерсон рассказывал Моргану, что, когда они с Кэрли вошли в зал и их сразу окружили, а потом им пришлось пробираться сквозь орущую толпу, он понял, что ошибался, полагая, будто в любом случае присутствующие в зале его поддержат.

— Пока шла кампания,— говорил Андерсон,— я был любимцем народа или по крайней мере думал так. Возможно оттого, что я не читал ничего, кроме подобранных для меня газетных вырезок. Но я выступал против крупных воротил, утверждал, что они не имеют права распоряжаться судьбой народа. Наверно, я убедил себя тогда, что я благороден и сражаюсь с негодяями. Во всяком случае, я верил, что так думает большинство. А когда мы с Кэрли вошли в зал, я увидел: все думают, что это я негодяй. Я был поражен. Глядел на поднятые кулаки, злобные лица и вдруг подумал: может, я-то и пошел по неверному пути. Может, я обманывал себя все это время.

Но это было несколько лет спустя, а во время краткой речи Андерсона Моргану не удалось к нему пробиться — Кэрли уволок патрона, едва тот замолчал. Был объявлен перерыв, покуда Эйкен собирался с силами и совещался с председателем и остальными лидерами, затем съезд занялся выдвижением кандидатур на пост вице-президента. Во время перерыва Моргану пришлось сидеть на совещании в комнате прессы, потом он звонил по телефону, потом засел за пишущую машинку и освободился только к вечеру. Во время следующего перерыва, когда Эйкен готовил речь, в которой выражал согласие стать президентом, Морган выбрался в гостиницу побриться и принять душ. Но прежде он зашел в номер 1201.

Там словно ураган пронесся. Везде клочья, оставшиеся после предвыборной кампании, на стенах плакаты, висящие вкось, на столах и на полу брошюры, фотографии, делегатские значки, последние номера газет, в углу сиротливая соковыжималка — единственный источник материальных благ, предлагавшихся посетителям андерсоновской штаб-квартиры. Несколько сотрудников, как неприкаянные, мотались по углам. В одной из комнат неисправимый бюрократ Мэтт Грант раскладывал по ящичкам карточки.

Мэтт поворошил пачку карточек пальцем.

— Делегаты,— сказал он.— Могу назвать цвет глаз и кредитоспособность почти каждого, да только нужно это нам теперь, как прошлогодний снег. Два года провозился с этой картотекой, а сейчас за нее всю в конторе по приему утиля не дадут и пятидесяти центов.

— Хант может выгадать на этом, как жертвователь. Пусть презентует карточки какой-нибудь библиотеке, и ему спизят подоходный налог.

Мэтт пасунился.

— Они нам могут пригодиться в следующий раз. Нас, может, еще рано хоронить.

— Ну, если с вас одного раза не достаточно, вам лечиться надо. Где Хант?

— Его уже нет в городе, отправился куда-то загорать. Кэти еще здесь,— добавил Мэтт и махнул рукой в сторону внутренних комнат. Морган нашел ее в маленькой, скупо обставленной комнатенке, смежной с той, где он ночью беседовал с Хантом; сейчас казалось, это было чуть не год назад. Комнатенка служила центром андерсоновской штаб-квартиры: всю гостиничную мебель из нее вынесли, заменив письменным столом, на котором стоял телефон, и шезлонгами. За распахнутыми окнами раздавался уличный шум, где-то далеко играл оркестр. Кэти сидела за столом, перед стопкой почтовой бумаги, усталая и немного взъерошенная.

— Последние долги? — спросил с порога Морган.

Кэти слабо улыбнулась и откинулась на спинку стула.

— Пишу записки тем немногим, кто во время съезда от души старался мне помочь,— она сказала «мне», а не «нам». Затем добавила угрюмо: — Очень немногим.

— Отчего вы не уехали с Хантом? Это дело можно было на несколько дней отложить. Или даже просто не писать никаких записок.— Он тяжело опустился в шезлонг; на него снова навалилась усталость, почти такая же, как ночью, когда он был в соседней комнате.