Том Уикер - На арене со львами

— Сенатор,— сказал я с непритворной бодростью,— для кандидата в президенты у вас сегодня не очень счастливые глаза.

— Бросьте, Корли,— сказал он.— Сами знаете, мы погорели.

Тогда я спросил, можно ли вполне верить всем этим слухам о безличном и двуличном Данне, так его и растак.

— Он мне сам сказал,— ответил Андерсон.

Оставалось выяснить всего один вопрос, чтоб уже приведенная мною в действие машина заработала на полный ход. Я сказал, что, по мнению старины Кэрли, есть реальная возможность выйти на второе место, и честно говоря, я уже кое-что в этом направлении предпринял.

Он отшатнулся, словно я предлагал ему змею.

— Не выйдет,— сказал он сразу,— на второе место я не гожусь.

В машине был телефон, и я тотчас же связался с одним из своих людей, находившимся на съезде, и с душевной болью велел ему дать отбой. Скажу вам без ложной скромности, джентльмены, я человек бывалый и могу понять, когда люди говорят всерьез, а когда валяют дурака. То, что сенатор сейчас не в той форме, которая нужна для проведения решительных политических акций, я определил легко и, вероятно, что-нибудь ему соврав, сам возвратился бы на съезд и стал нажимать на всяческие пружины, не испросив его согласия. Но как только он сказал, что не годится на второе место, у меня мелькнула мысль: и в самом деле, быть вторым для некоторых хуже, чем ничем. И я ни на миг не усомнился, что Хант Андерсон принадлежал к таким вот несчастным людям.

Мы сидели и болтали о разной чепухе. В зашторенной, с поднятыми стеклами машине было нестерпимо душно, но он, казалось, ничего не замечал. Вскоре радио сообщило, что снова начались речи. Мы оба слушали, помнится, ни слова не говоря. К чему в такой миг еще слова?

Все шло, как положено, назвали штат этого гада Данна — и вот, дело кончено. Я выдал этому радиоприемнику отборнейшие образцы из своего словарного запаса. Андерсон чуть помедлил, потом открыл дверцу и вышел. Спокойно так, даже весело, обернулся и взглянул на меня:

— Пойдемте, Кэрли.

Я остолбенел. Помнится, вылезая из машины, я с ужасом выкрикнул:

— К этому жулью!

Но он уже широко шагал через стоянку, и догнать такого длинноногого было не легко. Как я ни убеждал его, джентльмены, все было тщетно, а старина Кэрли — мастер убеждать.

— Я делегат,— твердил он с серьезным видом.— Я могу это доказать — у меня значок есть.

Я втолковывал ему, что идти в этот гадюшник совершенно ни к чему.

— Все, что я делаю, ни к чему,— ответил он.— С самого начала они пытались заставить меня плясать под их дудку, но не заставили, не заставят и сейчас.

Я со всей возможной деликатностью разъяснил ему, что появление кандидата на съезде произведет дурное впечатление. На кой черт ему туда ходить?

— Я уже не кандидат. Свою кандидатуру я снимаю. Я хочу всем об этом объявить лично и велеть своим людям голосовать за Эйкена. Пусть поймут, мерзавцы, кто истинно дорожит интересами партии.

Я вцепился в него, джентльмены, как ковбой в норовистого быка на состязании, а времени, чтоб дойти до здания, где проходил съезд, требовалось не больше минуты, да еще солнце шпарило вовсю. Кстати, не думайте, что старина Кэрли недооценивает жесты: жизнь учит нас, что хорошо обдуманный и сделанный жест обладает огромной впечатляющей силой. Но появление моего патрона на съезде могло, увы, в лучшем случае, быть воспринято как игра на публику, а в худшем — как отчаянная попытка вернуть утерянные голоса. То есть публика могла вообразить все, что угодно, кроме истинной причины, и признаюсь, джентльмены,— хотя мне и стыдно в этом признаваться сегодня, в день его похорон,— когда мы приблизились к входу для делегатов, старина Кэрли грешным делом подумал: не сохранились ли в сенаторской душе крохи надежды, ведь надежда так живуча. Может, он обманывал сам себя. Реальным политикам приходится наблюдать и такое, и поверьте, джентльмены, в этом смысле у меня богатый опыт.

Я схватил его за руку уже на пороге и поглядел ему прямо в глаза. Я твердо заявил, что его выходка произведет дурное впечатление.

Он покачал головой и ответил:

— До сих пор не бегал я от всякой шушеры, Кэрли, не собираюсь бегать и сейчас.

Я еще раз с некоторой досадой его заверил, что незачем ему снимать свою кандидатуру лично. Не обязан он туда ходить. Но он наконец вынудил меня заткнуться.

—Обязан,— сказал он, и тут все мои доводы иссякли. Я переубедил бы его, если б знал, как это сделать. Я старался от души. Но тут я понял, что решение его твердо. Ну, а если так, то я человек зависимый, джентльмены, ведь верно? Временно зависимый.

Проникнуть в помещение оказалось дьявольски трудно. Житейский опыт научил старину Кэрли: нет такого митинга или собрания, где у входа не стоял бы угрюмый, тупоумный страж, знающий только одно: «Не велено». Исключением, конечно, не был и этот зал. Делегатские значки шли по дюжине за десять центов, и охранники всю неделю отгоняли обладателей таких значков. Даже мое поручительство подействовало лишь тогда, когда я вызвал из зала двоих своих людей, поддержавших меня силой. Миновав первую препону, мы проникли в вестибюль к концу Эйкенова шабаша. Мы поспели как раз вовремя: нас оглушил выходивший из зала оркестр, и многолюдная толпа ринулась нам наперерез к буфетным стойкам, так что Андерсон в мгновение ока был узнан и окружен тесным кольцом.

Разумеется, почти все они были из Эйкеновой шайки и, наверно, струхнули, увидев, что пришел главный их противник, стали на него орать. Нам грозили кулаками, бесцеремонно толкали. Какой-то сукин сын даже плюнул в меня. И тут я заметил нечто странное — вы ведь знаете, Андерсон всегда свободно чувствовал себя в толпе, он, как говорится, малый свойский, любит тесное, в буквальном смысле, общение с людьми,— а тут, пока мы пробирались среди этих хамов, он как бы шарахался от них, и знай я его хуже, я мог бы подумать, что он их боится. Стеклянные глаза, застывшая улыбка, и, самое удивительное, вскоре я отчетливо понял, что не он ведет меня, а я веду его за собой.

Когда из вестибюля мы пробрались в зал, стало полегче: толпа вокруг нас поредела, нам уже не глазели прямо в лицо. Орали, шикали, по рукам воли не давали — это факт, отмеченный стариной Кэрли с глубоким удовлетворением. Так мы двинулись по проходу, и теперь я просто тащил Ханта за собой, как поводырь слепого. Поворачивать назад было поздно, но, не скрою, джентльмены, волновался я страшно. Мне кажется, на почтенного, сенатора нашло некое умопомрачение.

И когда этот плешивый старый трепач с молотком отказался предоставить моему патрону слово,— ну, джентльмены, тут уж меня разобрало. Вот представьте: старина Кэрли, как он есть пред богом и людьми, стоит рядом с чокнутым кандидатом, а этот толстозадый паразит, чьих неоплаченных векселей у меня вполне достаточно, чтоб упрятать его за решетку, не желает нарушать свою паршивую повестку дня. Я знал, что это против правил: вообще-то, джентльмены, почти все против правил, но правила обходят кто так, кто сяк, сами не хуже меня знаете. Он ведь знал, что Андерсон просто хочет снять свою кандидатуру, что он уже не опасен ни для Эйкена, ни для кого другого. Скажу вам честно, по совести, ибо клепать на людей не в моих принципах, я до тех пор даже не представлял себе, какие же они гады, как ненавидели они Андерсона, как жаждали расквитаться с ним за то, что он нередко выводил их на чистую воду и пренебрегал их правилами в политической игре.