Том Уикер - На арене со львами

— А мамка показывала тебе, как его подтирать?

Мальчик, не вынимая пальца изо рта, помотал головой.

— Ну, так давай я тебя научу.

Адам взял мальчика за руку и повел его по циновкам.

— Хант,— сказал Морган.— Я не могу больше.

Андерсон вышел вслед за ним, и они вернулись к машине. Морган оперся о капот.

— Сволочи,— шептал Андерсон, но не Моргану, а куда-то в пространство. Он твердил снова и снова: — Сволочи, ох какие же они сволочи…

Немного погодя Моргана перестало мутить. Вышел Адам, закуривая сигарету, и они пошли к другим домишкам, которые, как и первый, поднимались над землей на четырех бетонных сваях и решительно ничем от него не отличались. В одной стене не хватало доски, и дыра была залатана картоном. Рядом крыльцо вообще отсутствовало. Все окна до единого были выбиты. От крыши к крыше тянулся электрический кабель в бахроме изоляции, провисая, как кишка, выпавшая из распоротого живота. Меж лачугами кое-где смирно играли дети; возясь в дорожной пыли. Комнатушки были завалены всяким хламом — сломанные холодильники, колченогие стулья, ванна с дырявым дном. На задворках одного из домиков, среди бурьяна, притулилась машина со снятыми колесами, и Моргану вспомнился старенький «фордик», который стоял на козлах у них на заднем дворе, потому что отцу пришлось продать колеса и покрышки — то были годы кризиса. Но даже когда отец из месяца в месяц не мог найти работу, даже когда на рождество или в День благодарения дамы-благотворительницы привозили корзинки с припасами, узелок с поношенной одеждой и пакетик дешевых леденцов и лицо отца было застывшим и белым, как старинный фарфор, который после смерти матери так и стоял в горке в столовой; даже когда в дом вместе с дамами-благотворительницами вторгался запашок милостыни, столь же явный, как их накрахмаленные улыбки и шляпы с цветами,— даже тогда Морган не был так нищ, как обитатели Согеса-Два. И Морган с надеждой подумал, что, быть может, его отец тоже понимал это, но тут же ответил себе: нет, вряд ли.

— У этих семей нет ни гроша, и родители вынуждены уходить в поле, бросая детей без присмотра — что еще им остается делать? — но они удивительно сплочены,— сказал Адам.— Вы не поверите, шеф. Все тут очень хорошие, дружные семьи— сколько я их ни видел, почти все такие. Если б мы попытались забрать младенца, малыш кинулся бы на нас, как дикая кошка. В будущем году его, наверно, начнут брать в поле.

Тем временем из лачуг, из бурьяна появлялись все новые дети, и вскоре за Адамом и его спутниками их шло уже больше десятка. Одни голые, другие в драных трусиках, все с гноящимися глазами, вздутыми животами, кривыми ножонками и гнилыми зубами. Из материалов Спрока и Берджера Морган знал, что причина этого — недостаток свежих овощей и фруктов в питании. Сезонники, как правило, не пользовались витаминными дарами земли, которые сами же собирали, и предпочитали пищу, богатую углеводами,— консервированную кукурузу, сало, жареный картофель: они словно ненавидели фрукты и овощи, которые давали им средства к существованию и порабощали их.

— Но почему же они остаются тут? — Лачуги кончились, впереди виднелся только какой-то сарайчик, и Моргану становилось все больше не по себе от вони и от сопровождавших их малышей.— Почему они мирятся с такими условиями?

— А что прикажете им делать? — Адам сплюнул в пыль у себя под ногами.— Им никогда столько не заработать, чтоб подыскать что-нибудь другое, а если вдруг и удастся, уж кто-нибудь их да оберет. Ну, пусть даже не оберет, а что еще они умеют? Где и какую работу им искать? Батраки — вот вся их квалификация, уменье жить в нечеловеческих условиях — вот все их образование. Допустим, попробуют они обосноваться где-нибудь, но какой городок потерпит, чтоб в нем селилось подобное отребье? Чтоб дети оборванцев ходили в местную школу? Это попросту новый вид рабства, и разница только в том, что в прежние времена рабы на Юге являлись ценной собственностью и хозяину было выгодно, чтоб они были сыты и здоровы. А при таком сезонном рабстве хозяину они нужны всего на несколько недель в году, и он выжимает из них, что только возможно, и избавляется от них, едва наступает конец сезона.

Сарайчик в конце улицы мог оказаться только уборной. Дверь была распахнута, и вонь вокруг стояла невыносимая. Слева, чуть в стороне, над грязной лужей шагов в пять в поперечнике торчала ржавая труба, увенчанная краном. В грязь была брошена доска, по-видимому, отодранная от стены одной из лачуг,— по ней можно было кое-как подобраться к крану.

— Водоразборная колонка, одна на всех, — сказал Адам и мотнул головой в сторону распахнутой двери. — А это, как вы, конечно, уже почувствовали, уборная. Если вы намерены сегодня поужинать, не советую заглядывать туда.

Около некрашеной стены уборной Морган заметил какое-то движение. Пробежала крыса величиной с кошку. Он схватил с земли камень.

— Поглядите-ка, Хант, на эту тварь. Ну и чудовище!

— Такая громадная, что даже не убегает,— сказал Адам.— Как бы вам понравилось проснуться и увидеть, что такая вот гадина кусает вашего малыша?

Морган изо всех сил запустил в крысу камнем и промахнулся. Камень с глухим стуком ударился о стену уборной, а крыса лениво исчезла в бурьяне.

— Полегче стало? — Адам невесело улыбнулся Моргану. Темные спокойные глаза теперь лихорадочно блестели — от отчаянья или от ненависти?

— Ну нет! Неужели нельзя никого упрятать за решетку?

— Можно, конечно. Тех, кто тут живет. Любой, кто вздумает искать помощи у закона в здешних краях, живо там очутится. И просидит неделю, а то и две, прежде чем ему хоть обвинение предъявят. Фермеры тут — власть, а следовательно, и закон.

С видом человека, бросающегося в смертный бой, Андерсон направился к двери уборной, и Морган был вынужден пойти за ним. Они молча заглянули внутрь. Два полных до краев унитаза пришли в негодность уже давно. Громко жужжали мухи. Пол был весь в бурых кучках, стены — в бурых полосках. В углу скалила зубы еще одна крыса.

— Хозяева вам растолкуют,— сказал Адам у них за спиной,— что эти люди ничего не умеют беречь. Бьют окна, ломают холодильники, если их им предоставить, приводят уборные в такой вот вид. И как ни странно, в этом есть доля истины. Хозяева считают их дикарями, скотами, но психиатры называют это реакцией озлобления. Они ненавидят хозяев, ненавидят артельщиков, полисменов, лавочников — всех, кто не дает им вздохнуть, ненавидят саму жизнь. И, черт, я сам через это прошел. Я бил окна, гадил на пол. Наступает минута, когда человек должен дать выход своей ярости, иначе ему не выдержать.

— Идемте,— сказал Андерсон.— Я уже нагляделся достаточно. Даже более, чем достаточно. Каждый из этих лагерей хуже предыдущего, хотя хуже, казалось бы, уже некуда.