Том Уикер - На арене со львами

Андерсон наклонился к ним, и обильные плоды трудов Спрока и Берджера посыпались с его колен,— где бы он ни был, он всегда умудрялся создавать вокруг себя невообразимый бумажный хаос.

— Ну-ну, Рич, не давайте Адаму обратить вас в свою веру. А не то послушаете его, послушаете, да и решите, что остается только один выход: новый ковчег, но только уж без людей.

— У него не система, а настоящее лакомство для наших тупиц.— Морган подмигнул Андерсону.— С одной стороны хозяева, с другой — батраки, и ничего изменить нельзя.

— Да, нельзя. — На Адаме была рубашка с короткими рукавами. На его руках и в вырезе у шеи курчавилась черная шерсть. Черные жесткие волосы на голове тускло поблескивали. — Условия улучшить можно, этого я не отрицаю, но верха и низы все равно останутся.

Такая теория давала ему полный простор для деятельности. Он неразрывно и окончательно связал себя с низами; я помню о своем происхождении, говорил он, и прилагал все силы, чтобы улучшить условия, в которых эти низы существовали и, по его убеждению, должны были существовать вечно. Из пустого тесного кабинетика, где Хант Андерсон с ним познакомился (и из прежних, точно таких же, где он временно обосновывался, пока страсть к перемене мест не гнала его дальше), Адам дальними проселками ездил в лагеря сезонников, на фермы мелких арендаторов, в глухие трущобы растущих городов Юга и в тихие поселки под обманчиво мирными дубами. Он появлялся в тюрьмах и требовал приличной еды или чистых одеял для запойных пьяниц и бродяг, а то и привозил приказ об освобождении какого-нибудь ни в чем не повинного бедняги, который волею судеб или по недоразумению попадал в лапы правосудия, пути коего произвольны и неисповедимы. Он выступал на заседаниях школьного попечительского совета или иного органа местного самоуправления с вопросами, на которые никто не мог дать удовлетворительного ответа, и с обвинениями, которые мало кому удавалось опровергнуть. Он не делал никаких различий между черными и белыми, возможно, подозревая — как, бесспорно, подозревали его приемные родители,— что смуглостью своей он обязан не только индейской крови. Его можно было встретить в унылых и немощеных негритянских селениях, в ветхих методистских церквушках, в рыбных закусочных, в бильярдных залах для белых, в пивных и ресторанчиках или на истощенных фермах, в душных цехах текстильных фабрик и туковых заводов, где белые бедняки надрывались, чтобы кое-как поддержать свое безрадостное существование.

Он вел уголовные дела, писал судебные иски, представлял те или иные группы в равнодушных, бюрократических учреждениях, давал советы всем, кто в них нуждался, и умел оказать отпор шерифам и судебным исполнителям, а также лавочникам и владельцам торгующих в рассрочку мебельных магазинов и ссудных касс, которые сумели создать такую систему рабовладения, какая и не снилась Конфедерации. Он не давал покоя службам социального обеспечения и здравоохранения, с въедливым упорством зачитывал статьи закона в безразличных ко всему отделах санитарного надзора и в бюро по найму, то есть вел себя, по выражению мэра того городишки, где он вырос, как «неблагодарный агитатор, кусающий руки, его кормящие», хотя Адам, раз и навсегда решив, что ноги его в этом городе больше не будет, ни разу в жизни не отступил от своего решения.

А до белого каления довел мэра иск о возмещении ущерба, который был ему предъявлен через посредство Адама после того, как двое рабочих, упаковывавших персики на загородном складе, который принадлежал самому мэру, были избиты и уволены за то, что потребовали в целях безопасности огородить транспортер. В конце концов мэр откупился, уплатив по пятьдесят долларов каждому да еще возместив судебные издержки, но на следующий год ограждение было поставлено. Вот это, а также новая сточная канава на какой-нибудь черной окраине, или упорядочение автобусного обслуживания учащихся городской средней школы, живущих на окрестных фермах, или вырванная у местных властей бесплатная медицинская помощь детям бедняков, страдающим такими редкими недугами, как, например, гипогликемия,— вот прогресс, ради которого Адам Локлир стал агитатором, кусающим руку, его кормящую.

Он постоянно бывал у сезонников в их убогих лагерях, в старых фургонах, в проржавевших школьных автобусах и грузовиках с дырявыми бортами. Его словно притягивали эти люди с мозолистыми коленями и ловкими пальцами, их настороженные, угрюмые глаза, их золотушные дети и паршивые собачонки. На несколько сезонов, словно подчиняясь голосу крови, как рыба, которая возвращается на родное нерестилище, чтобы выметать икру и там умереть, он сам стал сезонником и перемещался в общем потоке с Юга на Север и назад на Юг. Во время зимней уборки овощей во Флориде он завязал знакомство с двумя семьями, и они отправились с ним в старой санитарной карете, которую он где-то сумел раздобыть, в Джорджию и Южную Каролину, где на полях уже буйствовала весна. После двух-трех недель сбора клубники в Северной Каролине они поехали дальше, в Делавер и Нью-Джерси, собирать под жарким летним солнцем спаржу, салат и огурцы. Затем, с наступлением осени, назад на Юг, чтобы успеть проползти на коленях по длинным пыльным грядам поздней фасоли, а уж потом вернуться во Флориду, и отдохнуть, и найти то забвенье, которое дает дешевое красное вино, громкая музыка и нескладные тела мертвецки пьяных женщин — по большей части это были жены, но, случалось, и сестры, и дочери, и матери,— если вино было крепким, тюфяк один на всех, а жизнь горше обычной. Да и кому до этого дело?

Адам досконально изучил этот путь. Он умел обирать кустик фасоли одной рукой и на ровном поле собирал в день двадцать бушелей. Он знал все способы, к каким прибегали артельщики, чтобы надуть рабочего, когда те подытоживали вычеты из его заработка, а однажды он привлек к суду одного ловкого страхового агента, продавшего семье сезонников полисы на страхование жизни,— по малограмотности они не сумели разобрать, что на самом деле тот всучил им три страховки на одну машину, которой у них вообще не было. Он видел, как сезонных рабочих, которые были недовольны платой, едой, жильем, самой жизнью и пробовали жаловаться, упекали в тюрьму без суда и даже без всякого обвинения: ведь помощники шерифа, в сущности, состояли на службе у местной фермерской ассоциации, с которой интересы городка и всей округи были связаны теснейшим образом. Его вместе с другими сезонниками заманивали в глушь, за сотни миль, посулив работу, а на самом деле лишь для того, чтобы создать избыток рабочей силы и понизить плату: ведь люди все равно грызлись из-за работы, как крысы из-за корочки сыра, оброненной на пол. Он знал, сколько ящиков апельсинов или корзин яблок способен собрать за час или за день квалифицированный сборщик, знал, чего стоят на деле рекламируемые высокие расценки, составленные так, что сборщики действительно могли заработать неплохо, но только самые лучшие, самые сильные из них, лазая вверх и вниз по лестницам от зари до зари и даже до полуночи, вверх и вниз, точно Сизиф, вечно вкатывающий свой камень в гору, живые мертвецы, обреченные в земном аду бесконечно подниматься и спускаться по лестницам.