User - i dfee46a8588517f8

Вот это-то тонкое чутье и давало возможность Горемыкину до определенного момента балансировать между официальным пра­вительством и камарильей, быть противником Думы и в то же вре­мя противником замысла Маклакова, одобренного царем, превра­тить фактически Думу из законодательной в законосовещатель­ную 2‘. К этому надо добавить то большое влияние, которое оказывал на Горемыкина Кривошеин. По мнению того же Нольде (и это было общее мнение всей тогдашней помещичье-буржуазной «общественности»), Кривошеин являлся «единственным по-на­стоящему крупным человеком в первом Совете министров военного времени». Кривошеин был как бы «теневым премьером», особенно когда речь касалась больших политических вопросов, и эта его

роль длилась вплоть до лета 1915 г., когда между ним и Горемыки­ным произошел разрыв, обусловленный как раз окончательным пе­реходом последнего в лагерь царско-распутинской клики.

Общий смысл охарактеризованных назначений состоял в ума­лении роли официального правительства, перенесении акцента на личную царскую власть. «В ближайшем кругу государя,— писал по этому поводу Коковцов,— значение правительства как-то стушевалось и все резче и рельефнее выступал личный характер управления государем». В окружении царя все более утвержда­лась мысль о том, что, чем «дальше держать этот неприятный аппарат (правительство и Думу.— А. А.) от государя», тем лучше: не будет напоминаний о необходимости приспосабливаться к но­вым условиям, «уменьшающим былой престиж и затемняющим ореол „царя Московского", управляющего Россией как своей вот­чиною» 28.

Эта тенденция — следствие неудачи третьеиюньского курса, имевшего цель решить объективные задачи революции сверху, в союзе и при помощи Думы. Официальное правительство должно было осуществлять этот курс. Провал третьеиюньской политики усиливал в «верхах» стремление превратить Совет министров в прежний бесправный Комитет министров, с одной стороны, умалить и без того ничтожную роль Думы — с другой. Главное обвинение, которое было выдвинуто Мещерским и другими реак­ционерами, как раз и состояло в том, что Дума вмешивается во все дела управления, «не щадит и самого трона всевозможными намеками», расшатывая тем самым верховную власть; премьер также не принял никаких мер к «обузданию» печати — одним словом, показал «слабость власти» 29. В связи с этим именно отношение к Думе министров и кандидатов на министерские посты становилось тем пробным камнем, который определял их судьбу, их пригодность с точки зрения царя и камарильи 30.

Война приостановила этот процесс обезличивания и выхола­щивания Совета министров. Более того, был даже сделан шаг в обратном направлении, правда на очень короткое время. При­чиной послужили военные поражения весны — лета 1915 г., приведшие царя и «верхи» в состояние настоящей деморализации и паники. Вскрывшаяся в полной мере неподготовленность цариз­ма к войне, осложненная разрухой и дороговизной, которые к тому времени уже сильно дали о себе знать, вызвали крайнее раздражение не только в народе, но и в широких помещичье-бур- жуазных кругах. Страх перед полной политической изоляцией в условиях острого внутреннего военного кризиса заставил царя пожертвовать министрами, которые так импонировали ему своей неприязнью к Думе, и тем самым продемонстрировать изменение курса в сторону «общественности». Один за другим были уволены четыре самых одиозных с точки зрения Думы министра: Саблер, Маклаков, Сухомлинов и И. Г. Щегловитов. Сухомлинов получил отставку 13 июня, остальные—5 и 6 июля 1915 г. Из всей четверки только один Щегловитов не был личным министром

царя в описанном выше смысле, а являлся убежденным реакцио­нером, тем большим, что начало своей карьеры ознаменовал либеральным сотрудничеством в либеральном еженедельнике «Право». Он был, по выражению Сазонова, «душой и мозгом» реакции 31, одним из самых умных, опытных и образованных царских министров. Будучи апологетом монархизма (а не данного монарха), Щегловитов отличался и линией поведения в отношении царя, его окружения, своих коллег по кабинету и Государственно­му совету. ГЦегловитова в своих воспоминаниях подчеркивает, что ее муж никогда не имел близких друзей, был замкнут, рассчитывал только на себя, во время докладов царю никогда не затрагивал «вневедомственных» тем «и никогда мнений и суждений И[вана] Г [ригорьеви] ча (по другим вопросам.— А. А.) государь не спра­шивал» 32.

/ Показательно, что даже этой меры независимости — нежела- / ния делать карьеру при помощи анекдотов и «прыжка влюбленной пантеры» (коронного номера, исполнявшегося в кругу царской семьи Маклаковым) — было достаточно, чтобы не только не поль­зоваться расположением царской четы, но даже быть ей анти­' патичным, несмотря на деловые качества и крайние убеждения, о которых царь хорошо знал 33. Если с Саблером, Сухомлиновым и Маклаковым царь расставался против своей воли, то своего многолетнего министра юстиции (с 1906 г.) увольнял без видимого сожаления.

Следует подчеркнуть, что непосредственным толчком, привед­шим к переменам в составе Совета министров, были московские события в мае 1915 г. Они выразились в так называемом «немецком погроме», когда в течение нескольких дней громились торговые и другие заведения с немецкими фамилиями на вывесках. Много­численные свидетельства очевидцев не оставляют сомнения в том, что погром был организован московскими властями, в первую оче­редь градоначальником Адриановым, при одобрении и благослове­нии его непосредственного начальника — московского генерал-гу­бернатора князя Юсупова (отца Юсупова — убийцы Распутина). Даже известный нам Харламов, посланный департаментом поли­ции в Москву для расследования, вынужден был признать, что погром возник благодаря прямому подстрекательству (которое он стыдливо именует «попустительством») Адрианова.

У князя Юсупова, отмечал он, любимая тема — «немецкое засилье». Когда начался погром, Адрианов докладывал: манифе­стации толпы мирные и патриотические. Когда же акция была в полном разгаре, градоначальник по-прежнему твердил: толпа «хорошая, веселая, патриотически настроенная». Более того, он лично возглавил шествие. «Поведение Адрианова и, главное, шествие его во главе погромщиков,— писал по этому поводу Хар­ламов,— вселяли не только в толпу погромщиков, но и во все мос­ковское население... полное убеждение, что Адрианов погромы разрешил. На многих местах погрома Адрианова встречали крика­ми „ура“. Погромщики прямо говорили тем немногим полицей-

ским, которые на свой страх и риск пытались предотвратить разгром того или иного магазина: „Нам Адрианов разрешил, так уж вы не лезьте"» 34.