User - i dfee46a8588517f8

Заговорил Кривошеин. «Все наши сегодняшние суждения, обратился он к Горемыкину,— с полной очевидностью обнару­живают, что за последнее время между Вами, Иван Логгинович, и большинством Совета министров разница в оценке положения и во взглядах на направление политики еще более углубилась... простите мне один вопрос: как Вы решаетесь действовать, когда представители исполнительной власти убеждены в необходимости иных средств, когда весь правительственный механизм в Ваших руках оппозиционен, когда и внешние и внутренние события становятся с каждым днем все более грозными?»

Горемыкин стоял на своем: «Свой долг перед государем импе­ратором я исполню до конца, с каким бы противодействием и несочувствиями мне ни пришлось сталкиваться. Я все доложил его величеству и просил заменить меня более современным дея­телем. Но высочайшее повеление последовало, а оно в моем по­нимании закон. Что будет дальше? Государь император сказал, что он приедет лично и все разберет». Отверг премьер и предло­жение Поливанова смягчить роспуск Думы, выступив с благо­желательным правительственным заявлением. «Бесплодно и несвоевременно... Вопрос исчерпан. Высочайшее повеление не может быть критикуемым в Совете министров. Объявляю за­седание закрытым» . Горемыкин встал и вышел из зала.

На этом закончились секретные заседания Совета министров.

Трудно найти другой документ, который давал бы столь на­глядное представление об описываемых событиях, создавая ощу­щение почти полного физического присутствия, как записки Яхонтова. Это редкое по убедительности свидетельство, помогаю­щее понять причины вырождения правительственного механизма, обусловленность и неизбежность последовавших за августовско­сентябрьским кризисом явлений, воплотившихся в знаменитой «министерской чехарде».

Даже протокольная форма записей вводит нас в атмосферу большой тревоги, драматизма переживаний. И тем не менее основное впечатление, которое оставляют записки,— это мысль о поразительно малом калибре как самих дискуссий, так и ее участников, мысль о том, что мы имеем дело не с высокой траге­дией, а с трагикомедией. Бросается в глаза огромное несоответ­ствие масштабов происходивших в стране событий и уровней ми­нистров, пытавшихся их оценить, придать им нужное с их точки зрения течение. Это несоответствие было так велико, что в ка­кой-то мере осознавалось, как отмечено выше, даже самими участниками дискуссий.

Несостоятельность исполнительной власти не была ни случай­ной, ни преходящей. Она обусловливалась природой царизма, конечным итогом его развития. Иначе невозможно понять и объяс­нить полное бессилие центральной власти, обладавшей вековой традицией управления, легкость и полноту победы, одержанной над этой властью распутным проходимцем и резонерствующей истеричкой. Записки Яхонтова убеждают нас в этом в пол­ной мере.

Ахиллесова пята Совета министров в целом, министров в от­дельности заключалась в том, что единственным источником их · власти и полномочий был царь. Министры являлись, как сами признавали и чем гордились, всего-навсего слугами царя, его верноподданными. Когда царская влась была сильна, эта исход­ная позиция оказывалась достаточной для управления страной. Но в условиях разложения царизма, гигантски ускорявшегося в описываемый период, официальное правительство оказалось изолированным от всех и вся, даже от собственного класса. Как мы видели, эту пустоту вокруг себя министры полностью осознавали. Никого не представляя, царские министры могли только «просить» и «умолять» носителя верховной власти внять их советам. Да и их психология верноподданных не позволяла им поступать иначе. Недаром Сазонов так оскорблялся упреком, что они, царские министры, могут говорить со своим царем вне рамок верноподданничества, ставить ему «ультиматум» и пр.

Даже та оппозиция, которую большинство министров учинили царю в августе—сентябре 1915 г., включая и коллективное письмо с просьбой оставить верховным главнокомандующие Ни­колая Николаевича, было с верноподданнической точки зрения незаконным, на что справедливо указывал взбунтовавшимся кол­легам Горемыкин. Министры пытались выйти из создавшегося противоречия между долгом верноподданного и долгом граждан­ским со ссылкой на то, что они служат не только царю, но и России. Но позиция верноподданничества, базирующегося на тезисе о божественной природе царской власти, делала такое противопоставление неправомерным, на что им опять-таки ука­зывал премьер. Когда он говорил, что Россия и царь в его пред­ставлении одно и то же, он был только последователен, а если эта последовательность была абсурдна, то это абсурдность само­державия, а не его слуги.

Слова Поливанова «отечество в опасности», ставшие отправ­ной точкой разгоревшейся борьбы внутри Совета министров,— это призыв набата, а царские министры в грозный для страны час могли говорить лишь языком слуг и чиновников.

Недалеко ушли от своего премьера министры и как государ­ственные деятели. Косный рутинер, лишенный политического воображения, Горемыкин не верил в возможность революции, считая, что в конечно счете все обойдется. Его любимой при­сказкой были слова: «Все пустяки». Он презирал народ, а глав­ный принцип обращения с ним выразил в своем любимом тезисе,

юз

что народ не понимает и не может понять существа политики, а воспринимает только ее внешнюю сторону. 24 июля 1915 г., например, на заседании Совета министров он не только охотно согласился на пожелание Думы о создании комиссии по рас­следованию и отысканию виновников недостаточного снабжения армии боеприпасами и снаряжением, послужившего причиной осенне-летнего отступления, но и высказался за придание такой комиссии возможно более представительного характера, включив в нее членов Думы и Государственного совета: «Декорация вещь полезная. Для толпы она важнее существа» 80.

Сазонов, Поливанов, Щербатов и другие министры насчет возможности революции были настроены, как мы видели, совер^ шенно иначе. Вся их оппозиция была не чем иным, как производ­ным от страха перед ее неминуемостью, если ход вещей не изме­нится 81. Но уровень их политического мышления был ничуть не выше, чем у их председателя, о чем свидетельствует их представ­ление о министерстве доверия как гаранте от революции.

Более того. В оценке, так сказать, ближней перспективы Го­ремыкин оказался более дальновидным, чем его потерявшие голо­ву коллеги. Он был абсолютно прав, когда утверждал, что рабочее движение совершенно не связано с Думой и будет идти своим чередом по воле, как он говорил, «рабочих вожаков» независимо от того, будет ли Дума заседать или отправится на вакации. Он был прав и тогда, когда утверждал, что Дума не интересует народ. Никаких ужасных последствий, которых так боялись ми­нистры, не произошло и в результате смены командования. На­оборот, именно после того, как царь возглавил армию, дела ее \ J пошли на поправку и в чисто военном отношении, и по части снабжения. Царь, естественно, к этому не имел ни малейшего отношения, но факт тем не менее оставался фактом: отставка Николая Николаевича так же мало взволновала народ и сол­датскую массу, как и роспуск Думы 3 сентября 82.