Неизв. - i_166602c1f3223913

выносил ее, забрался в погреб и сожрал всю колбасу, даже не дожидаясь, чтобы она остыла… Дозвольте доложить, господин капитан, что вы этой

колбасы больше не можете получить, потому что ее съел денщик господина

поручика Лукаша, Вот и все. А я ей богу не виноват!

Капитан, знавший уже со слов Лукаша о болезненной прожорливости Балоуна, с трудом удерживаясь от смеха, растолкал спавшего поручика.

– Эй, послушай, Лукаш, возьмись ка ты за это дело! Твой Балоун слопал

нашу брауншвейгскую колбасу. Помнишь, как ты мечтал полакомиться ею, с

уксусом, с лучком? Так вот, прими мое искреннее соболезнование твоему

горю – ее нет и не будет!

Заспанный поручик Лукаш, ругаясь, прицепил саблю и спустился за Юрайдой

по лестнице. Внизу, на дворе, сидел на поленнице дров Балоун, а перед

ним с трубкой во рту стоял Швейк.

– Вот видишь, свинья, – выговаривал Балоуну Швейк, – до чего довела тебя

твоя слепая страсть! Ты даже готов сожрать колбасу господ офицеров! Если

бы ты еще объел твоего барина, господина поручика, так я не удивился бы, потому что это хороший парень! А теперь… Несчастный! Ведь тебя, дурака, теперь расстреляют, как бог свят! Иисус Мария, а что, если колбаса то

была не проварена и в ней была трихина? Ведь у тебя же теперь заведутся

глисты в желудке, бедняга!

– Цыц, балаболка! – прикрикнул поручик на Швейка. – Молчать! Сгною вас в

карцере, если еще что нибудь скажете!… А ты, Балоун, стервец, куда девал

колбасу? Встать, когда с тобой говорю!

Швейк вынул трубку изо рта.

– Так что, дозвольте доложить, господин поручик, что Балоун даже и

встать то не может, – сказал он. – Он совсем скис. Ведь надо, же

подумать: колбаса весила больше двух кило. Знаете, в Нуслях тоже был

один домовладелец, так тому приходилось после обеда придвигать к столу

кровать, потому что он всегда так наедался, что не мог сам добраться до

нее… У людей, господин поручик, дозвольте доложить, разные бывают слабые

стороны. Вот, например, в Инонице жила одна портниха, которая…

– Замолчите, Швейк, или я вас проткну на месте, – проскрежетал поручик.

– Ведь вам совершенно нечего вмешиваться в это дело. Ну, вставай, прорва, ненасытная утроба! – накинулся он на Балоуна. – А ты, Швейк, –продолжал поручик, увидя, что тот все еще стоит навытяжку, – если ты

только пикнешь, то отведаешь вот этой штучки.

И поручик с яростью взмахнул обнаженной саблей.

– Я только хотел сказать, – блаженно улыбнулся Швейк, – дозвольте

доложить, господин поручик, что такая смерть была бы для меня желанна и

приятна. Говорят, что смерть от руки своего господина сладка. В отрывном

календаре, господин поручик, я как то раз прочел об этом рассказ, очень

трогательный и интересный! Во Франции жил один маркиз, и у него был

старый камердинер; и когда там началась революция и крестьяне всюду

стали громить имения, этот маркиз по ошибке застрелил своего

камердинера. И когда камердинер уже кончался и маркиз хотел послать за

доктором, камердинер сказал: «Не надо посылать, ваше сиятельство; я

умираю охотно. Разве, когда, вы угодили мне в пах и я взвыл от боли, вы

не воскликнули: „Боже мой! Это ты, Жозеф? Прости меня“ Это меня вполне

удовлетворяет». И он умер, совсем умер. Так что дозвольте доложить, господин поручик, теперь вы можете меня заколоть!

Швейк расстегнул две пуговицы своей куртки, отступил на шаг и

продекламировал:

Пронзи холодной сталью грудь мою,

Чтобы потух огонь в моей груди…

– Швейк, болван, скотина, неужели мне из за вас сойти с ума? Иисус

Мария, ведь мне же придется самому застрелиться из за вашего идиотства, – простонал бедный поручик, хватаясь за голову. – О, мои нервы, мои нервы!…

– Нет, этого вы не делайте, – резонно заметил Швейк, застегивал куртку, – так как это было бы, дозвольте доложить, господин поручик, большой

глупостью. Потому что, если вас застрелят русские, то Австрии ваша

смерть обойдется дешевле. В противном: случае казне придется терпеть

убыток, потому что патроны в револьвере ведь тоже чего нибудь да стоят.

А знаете, господин поручик, стихи про холодную сталь и огонь из оперетки

на Виноградах; это там такие вещи ставят. И публика там внимательно

следит за всем и принимает участие в игре. Раз как то давали там одну

вещь, под названием «Король Венцеслав и палач»; и вот, дозвольте

доложить, король сидел в Кундратицком королевском замке, пил вино и все

повторял: «Божьи громы, божьи громы!» А один из приближенных всыпал ему

в кубок яду, чтобы избавиться от него; король то хотел было уже выпить и

поднял бокал, а одна старушка на галерке испугалась, да как закричит: «Не пей, батюшка, не пей, отравишься!» А в другой раз опять…

Поручик Лукаш заткнул уши, свирепо взглянул на Швейка, выкатив глаза

так, что они налились кровью, пнул совершенно обалдевшего Балоуна ногой

и обратился к старшему писарю Ванеку:

– Балоуиа трое суток подвязывать на два часа. Передайте это его

взводному. Ведь не приходится же сомневаться в том, что это он сожрал

колбасу?

И, не ожидая ответа, он пулей вылетел со двора. Швейк долго глядел ему

вслед своими добродушными, голубыми, как незабудки, глазами. А когда

затихло бряцание сабли по ступенькам лестницы, он повернулся к

огорошенному Балоуну:

– Видишь, идиот, какую ты кашу заварил? Ведь еще немножко, и тебя

повесили бы, как сукина сына! Вот я тебе уже во второй раз спасаю жизнь, но только уж. больше я этого никогда не сделаю, клянусь всеми святыми.

Разве ж порядочный солдат станет есть офицерскую колбасу? Если бы об

этом узнало его апостольское величество, наш император, то что он о

нашем брате подумал бы, о тебе и обо мне?

Но когда Швейк увидел, что вечно голодный великан плачет горькими

слезами и утирает их рукавом, он снял с его головы фуражку и нежно

погладил его по волосам.

– Ну, полно, не хнычь, не вой, как старая потаскушка, – стал он его

утешать. – Не стоит же реветь из за такого пустяка, как то, что тебя

подвяжут. Небось, нас ожидают еще худшие вещи. Знаешь, в Радлице жила

одна угольщица, так та всегда говорила: «Бог никогда не сделает такой

гадости, хуже которой он уж ничего не сможет придумать».

В это время пришел взводный с веревками и двумя солдатами. Они отвели

Балоуна в сторонку и подвязали его к молодой липе возле самой школы. Из

верхнего окна высунулся подпоручик Дуб и крикнул им: – Подвязать его, борова, покрепче, чтобы у него в глазах потемнело!

Чтобы стоял на самых цыпочках, словно балерина!… Взводный, если этот

субъект не будет привязан. как следует, я вас самих подвяжу, собственноручно! Вы меня еще не знаете; чорт подери, я вам говорю, что