Холли Блэк - Черное сердце

Не могу больше сдерживать улыбку, которая играет в уголках моих губ. — Ну что,

спрашиваю,

как это было?

Лила качает головой, но тоже улыбается. — Классно. Транслировалось по всем каналам. Говорят, теперь вторая поправка ни за что не пройдет. Доволен?

Тут меня осеняет:

А если бы на него совершили покушение, то…

Пожалуй, ты прав,

хмурится Лила. — Тогда ее бы с легкостью пропихнули.

Слушай,

встаю и подхожу к ней. — Ты права. Больше никаких идиотских схем и безумных планов. Правда-правда. Буду паинькой.

Лила смотрит на меня — явно пытается понять, говорю ли я правду. Кладу руки ей на плечи и надеюсь, что она не оттолкнет меня, когда я прижмусь губами к ее губам.

Лила тихо вздыхает, запускает руку мне в волосы и резко дергает. Поцелуй получается безумный, до синяков. Ощущаю вкус ее губной помады, чувствую ее зубы, упиваюсь ее судорожным рыдающим дыханием.

Все хорошо,

говорю я, не отрывая губ, повторяя ее собственные слова; крепко обнимаю ее и прижимаю к себе. — Я здесь.

Лила прижимается макушкой к моей шее. Голос ее настолько тих, что я едва улавливаю слова:

Я застрелила федерального агента, Кассель. Мне придется на время уехать. Пока все не устаканится.

О чем ты? — От ужаса я резко глупею. Хочется верить, что я ослышался.

Ну это же не навсегда. На полгода, может, на год. К тому времени как ты закончишь школу, все, скорее всего, наладится, и я смогу вернуться. Но это означает, что…ну, не знаю, к чему это нас приведет. Обещания мне не нужны. Ведь мы даже не…

Но ты не должна уезжать,

говорю я. — Это все из-за меня. Я во всем виноват.

Лила выскальзывает из моих объятий, подходит к туалетному столику и промокает глаза салфеткой. — Не один ты способен на жертвы, Кассель.

Когда она оборачивается, я вижу под глазами следы размазанной туши.

Я попрощаюсь перед отъездом,

говорит Лила, опустив глаза в пол, разглядывая затейливый узор ковра — вероятно, дорогого до безумия. Потом она смотрит на меня.

Надо бы что-то сказать о том, как я буду по ней скучать, или что пара месяцев — это ерунда, но меня охватывает такая ярость, что горло сжимается, и я не в силах говорить.

«Так нечестно!»

Хочется мне закричать на весь свет. — «Я только что выяснил, что она меня любит. Все только начиналось, все было идеально, а теперь все снова идет коту под хвост».

Мне так больно, что хочется орать. Я устал от боли.

Но, поскольку я знаю, что такие вещи не стоит говорить, умудряюсь промолчать.

Тишину нарушает стук в дверь. Минуту спустя входит моя мать и говорит, что нам пора ехать.

Стэнли отвозит нас домой.

На следующее утро, встав, я обнаруживаю внизу Баррона — он жарит яичницу. Мама в халате сидит за столом и пьет кофе из треснутой фарфоровой кружки. Копна черных волос закручена в колечки и сколота заколками, а сверху повязан яркий платок.

Она курит сигарету и стряхивает пепел в голубую стеклянную пепельницу.

Кое-чего мне точно будет не хватать,

говорит она. — Ну, конечно, быть пленником никому не понравится, но если тебе так и так придется сидеть взаперти, то уж хотя бы… а, привет, милый. Доброе утро.

Зеваю и потягиваюсь, подняв руки вверх. До чего же хорошо снова надеть собственную одежду, вернуться в свое тело. Джинсы ужасно удобные, старые и поношенные. Не могу даже думать о том, чтобы надеть сейчас форму.

Баррон вручает мне чашку кофе.

Черный, как твоя душа,

усмехается он. На нем черные штаны в обтяжку и остроносые ботинки. Волосы в лихом беспорядке. Глядя на него, можно подумать, что ему ни до чего и дела нет.

Молоко закончилось,

сообщает мне мама.

С благодарностью делаю большой глоток кофе. — Могу сбегать, купить.

Правда? — Мама улыбается и убирает мои волосы со лба. Позволяю ей это сделать, только зубы стискиваю. Ее обнаженные пальцы касаются моей кожи. Хорошо, что ни один из амулетов не треснул. — Значешь, что говорят о кофе турки? Он должен быть черным как ад, крепким как смерть и сладким как любовь. Разве не мило? Услышала эти слова еще в детстве, от вашего деда, и запомнила навсегда. Но, к сожалению, я все равно люблю молоко.

Может, он был из тех краев,

говорит Баррон, возвращаясь к яичнице. Что вполне возможно. Наш дед рассказывал кучу различных историй, чтобы объяснить свой несмываемый загар: начиная с того, что он потомок индийского махараджи или какого-то беглого раба и заканчивая самим Юлием Цезарем. А вот турецкую версию я не слыхал. До сих пор.

А может, в книжке прочел,

говорю я. — Или съел турецкий лукум, а на дне коробки это и было написано.

Какой ты циничный,

мама берет тарелку, сбрасывает в мусорку корки от тостов и ставит тарелку в раковину. — Ладно, ребята, ведите себя хорошо. А я пойду одеваться.

Она проходит мимо нас, слышу, как она поднимается по лестнице. Делаю еще один глоток кофе. — Спасибо,

говорю я. — Что задержал Паттона. Просто спасибо.

Баррон кивает. — Слышал по радио, что его арестовали. Ему есть что сказать насчет заговоров, к которым я лично причастен. Здорово получилось. Конечно, после той речи все поняли, что он свихнулся. И как ты только додумался…

Да ладно тебе,

усмехаюсь я. — Всего лишь немного риторики.

Ага, прям Авраам Линкольн наших дней,

брат ставит передо мной тарелку с яичницей и тостами. — Отпусти народ мой.

Это Моисей. — Беру перечницу. — Что ж, пожалуй, годы проведенные в дискуссионном клубе, в конце концов, прожиты не зря.

Ага,

кивает брат. — Теперь ты настоящий герой.

Пожимаю плечами.

И что теперь? — Спрашивает Баррон.

Качаю головой. Не могу же я рассказать Баррону, что было после того, как я покинул сцену, как агент Джонс пытался меня убить, что он теперь мертв, что Лиле придется уехать. Возможно, ему все это кажется крупномасштабным розыгрышем, шуткой, которую я сыграл с Юликовой.

Думаю, с федералами я развязался. Надеюсь, они тоже развязались со мной,

говорю я. — А ты?

Шутишь, что ли? Мне жуть как нравится быть агентом. Собираюсь долго тащить службу. Стану таким коррумпированным, что про меня в Кэрни начнут легенды складывать. — Баррон улыбается, глядя на меня через стол, и утаскивает с моей тарелки тост. — И еще, за тобой должок.

Конечно,

киваю я. Меня охватывает ужас. — И я расплачусь по полной. Только скажи.

Баррон косится на дверь, потом снова смотрит на меня. — Хочу, чтобы ты рассказал Данике, чт о я для тебя сделал. Что я помог. Что я сделал доброе дело.

Ладно,

хмурюсь я. Должно быть, тут какой-то подвох. — И все?

Да, и все,

кивает брат. — Пусть поймет, что я вовсе не обязан был, но все равно помог.

Фыркаю:

Как скажешь, Баррон.

Я серьезно. Ты у меня в долгу, и я хочу именно такую расплату. — Такое выражение нечасто увидишь на лице моего брата. Он кажется до странного другим, словно ждет, что я сейчас дам какой-то ужасно резкий ответ.