Холли Блэк - Черное сердце

Сэм смеется:

В хорошем настроении, да?

Разве ты не видишь? — Спрашивает меня Даника. — Вторая поправка не пройдет. Паттон подал в отставку. Ну, его арестовали, так что, наверное, пришлось. Ты же наверняка это видел. Он даже признал, что твоя мать не сделала ничего плохого.

Думаю, а не рассказать ли Данике правду. Из всех моих знакомых она гордилась бы мной больше всех. Но мне кажется нечестным втягивать их во все это — что бы они ни говорили, особенно потому, что это куда серьезнее и опаснее, чем все мои прежние дела.

Ты же меня знаешь,

качаю я головой. — Я не слишком интересуюсь политикой.

Даника лукаво смотрит на меня:

Жаль, что ты этого не видел, потому что если мне предоставят произносить речь на выпускном, я бы хотела, чтобы мне помогли ее написать, а Паттон — превосходный пример. Он задает верный тон. Но, наверное, тебя такие вещи не интересуют…

Ты хочешь сообщить всем, что сегодня решила говорить откровенно и покаяться во всех своих преступлениях? Думаю, тебе вряд ли есть в чем признаться.

Значит, все-таки видел! — Заявляет Сэм.

Ты лжец, Кассель Шарп,

говорит Даника, правда без тени гнева. — Лживый лжец, который лжет.

Кажется, я где-то от кого-то уже слышал такое,

улыбаясь, смотрю в потолок. — Чего ты хочешь? Леопард не может изменить свои пятна.

Если б леопард был мастером трансформации, смог бы,

говорит Сэм.

У меня такое ощущение, что ничего и не нужно объяснять. Похоже, они уже выработали собственную теорию.

Даника улыбается Сэму.

Стараюсь не думать о фотографии в бумажнике Баррона, о том, как Даника на снимке улыбалась моему брату. А особенно стараюсь не сравнивать ту улыбку с нынешней.

Следующую партию сдай и на меня,

говорю я. — На что играем?

На чистый восторг победы,

отвечает Сэм. — На что же еще?

А,

Даника встает,

пока не забыла. — Она подходит к своей сумке и достает связанную узлом футболку. Развязывает ее и расправляет. Я вижу пистолет Гейджа — смазанный маслом, блестящий. — Забрала в кабинете Уортона, пока не пришли уборщицы.

Смотрю на старую «Беретту». Она маленькая и серебристая, как рыбья чешуя. Так и сверкает в свете настольной лампы.

Избавься от него,

говорит Сэм. — На сей раз взаправду.

На следующий день идет снег. Снежинки медленно кружатся в воздухе, укрывая деревья тончайшим покрывалом; трава серебрится инеем.

У меня сначала статистика, потом развитие мировой этики, потом английский. Все кажется до странности обычным.

Тут я вижу Мину Лэндж — в припорошенном снегом черном берете, она спешит на урок.

Ты,

преграждаю ей путь. — Из-за тебя Сэма ранили.

Она смотрит на меня безумными глазами.

Обманщица из тебя паршивая. И человек никудышный. Даже практически жаль тебя. Не знаю, что сталось с твоими родителями. Не знаю, чего ради ты взялась лечить Уортона без всякой надежды, не имея ни выхода, ни друзей, которым бы доверяла настолько, чтобы позволить тебе помочь. Я даже не могу сказать, что на твоем месте поступил бы иначе. Но Сэм едва не погиб из-за тебя, и это я никогда не прощу.

Глаза девушки наполняются слезами. — Я не хотела…

И не пытайся,

достаю из кармана визитку Юликовой и скомканную футболку. — Обещать ничего не могу, но если ты и правда хочешь выпутаться, возьми вот это. Есть один мастер смерти, парень по имени Гейдж, который очень хочет вернуть свой пистолет. Отдай ему это, и он наверняка с радостью тебе поможет. Научит, как самой о себе заботиться, как получить работу и никому не принадлежать. Или можешь позвонить по номеру, что на визитке. Юликова включит тебя в свою программу. И пистолет ей тоже нужен. Она тоже тебе поможет — более или менее.

Мина смотрит на карточку, вертя ее в руках и прижимая к груди сверток, а я ухожу, чтобы она не начала меня благодарить. Ее благодарность нужна мне меньше всего.

То, что я дал ей такой выбор — моя личная месть.

Остаток дня проходит так же непримечательно. На керамике делаю очередную кружку, и она не разбивается. Тренировку отменили из-за погоды. На ужин немного вязкое ризотто с грибами, баранье рагу и шоколадное печенье.

Мы с Сэмом, развалившись на кроватях, делаем домашку и бросаем друг в друга смятые листы бумаги.

Ночью снегопад усиливается, и с утра нам приходится брести на уроки под градом снежков. Все входят в класс с волосами белыми от тающего снега.

После обеда собрание дискуссионного клуба; иду туда и рисую в тетради. Несмотря на недостаток внимания, меня вдруг заводит тема «Опасность жестоких видеоигр для американской молодежи». Стараюсь отстоять свою точку зрения, но против всего остального клуба это совершенно бесполезно.

Пока иду через двор к своему общежитию, звонит мой мобильник. Это Лила.

Я на парковке,

говорит она и вешает трубку.

Бреду по сугробам. Все кругом какое-то тихое, приглушенное. Лишь откуда-то издалека доносится шум едущих по слякоти машин.

«Ягуар» Лилы стоит возле сугроба, который снегоочиститель сгреб на краю парковки. Лила в сером пальто сидит на капоте. На ее черной шапке до неприличия милый помпон. Пряди белокурых волос развеваются на ветру.

Привет,

говорю я, подходя ближе. Голос звучит хрипло, будто я не разговаривал несколько лет.

Лила соскальзывает с машины и бросается в мои объятия. От нее пахнет кордитом (взрывчатое вещество, прим. перев.) и какими-то цветочными духами. Она не накрашена, глаза чуть покраснели и припухли, что наводит на мысль о слезах. — Я же говорила, что приду попрощаться,

голос ее едва громче шепота.

Не хочу, чтобы ты уезжала,

бормочу я ей на ухо.

Она чуть отстраняется, обвивает руками мою шею и прижимается губами к моим губам. — Скажи, что будешь по мне скучать.

Вместо ответа целую ее, мои руки вплетаются в ее волосы. Вокруг все тихо. Есть только вкус ее языка, впадинка на верхней губе, изгиб ее подбородка. Есть только ее резкое, судорожное дыхание.

Нет слов, чтоб описать, как я буду по ней скучать, но я стараюсь целовать ее так, чтоб это стало ясно. Стараюсь поцелуем рассказать ей всю историю моей любви, то, как видел ее во сне, когда считал погибшей, как все прочие девушки казались зеркалом, отражающим ее лицо. То, как вся моя кожа жаждала ее. Что, когда я ее целую, мне одновременно кажется, будто я тону и будто меня спасают. Надеюсь, она чувствует все это на моем языке, эту сладкую горечь.

Меня охватывает восторг при мысли, что наконец-то мне это дозволено, что сейчас она моя.

Потом Лила, пошатываясь, отступает. Глаза ее сияют несказанным; ее губы покраснели от поцелуев. Она наклоняется и поднимает с земли шапку. — Я должна…

Она должна ехать, а я должен ее отпустить.

Ага,

опускаю руки по швам и сжимаю кулаки, только бы не тянуться к ней. — Прости. — Я не должен так остро скучать по ней, ведь она еще даже не уехала. Мне уже столько раз приходилось ее отпускать, что пора уже и привыкнуть.