Слава Бродский - Страницы Миллбурнского клуба, 1

Ничтожные предметы и по сю пору вызывают высокие поэтрические чувства [4]:

C.Л. … Той расческой не раз гадов я удалял,

И в ночи волоса ею часто чесал.

Дорога она мне, точно жизни кусок,

Время стерло ее, прежде острый, зубок.

…А теперь сон я видел, что пришел уже срок

Подарить ее другу и волос на ней клок.

Пусть теперь он владеет этой редкой вещицей,

От нее пусть балдеет и чесаться ей тщится…

И.М. До слез достал меня ты, Станни, своей историей печальной,

В ней услыхал я отзвук дальний того, что сам ж переживал.

Я помню, в давние года любил я мыться иногда,

И вот в кусок однажды мыла я вдруг влюбился нaвсегдa.

Я мылся им десятки раз, им мыл и профиль, и анфас,

И лоб, и бровь, и глаз, и таз – и наслаждался всякий раз.

И вот недавно поутру его я, как всегда, беру,

И вдруг мой внутренний инстинкт мне что-то громко говорит.

«Отдай его – я слышу глас – ты Липовецкому как раз,

Виденье было мне, что он уж год как мыла был лишен…»

С.Л. Распознаванья показали, и кластер тоже подтвердил,

Что никогда нигде ни разу свой организм ты не умыл.

Забудь пока что о расческе, ты не готов еще морально,

Расти астральную прическу и развивайся фигурально.

А мыло вышли на анализ – мы разберемся с ДНК

Кого отправил ты на мыло. Засим покедова, пока.

Но подобные теории – все же мои домыслы. Насекомоемкие тексты Олейникова наводили многих на мысли об их схожести с «Превращением» Ф.Кафки. Мне это кажется поверхностным. Аналогично – можно рассмотреть все это в связи с «Жизнью насекомых» В.Пелевина (любят писатели этих существ, любят – вспомните еще В.Набокова) – но я не буду далее углубляться.

3.Наука, занимающая достойные 8% сознания Н.О., весьма своеобразна. В чем-то она полумистическая и полна жизненной силы, как у Н.Заболоцкого в «Столбцах» (я не знаю, каково точно их взаимное влияние: «Столбцы» вышли в 1929 году, а кое-какие стихи Олейникова были, кажется, раньше – наверно, литературоведы уже в этом разобрались). Но чаще она примерно такая:

Наука и техника

Я ем сырые корешки,

Питаюсь черствою корою

И запиваю порошки

Водопроводною водою.

Нетрудно порошок принять,

Но надобно его понять.

Вот так и вас хочу понять я –

И вас, и наши обоюдные объятья.

Знакомая конечная цель, так сказать, уже проходили выше.

Или вот пара фрагментов из длинного «Служения науке»:

Я описал кузнечика, я описал пчелу,

Я птиц изобразил в разрезах полагающихся,

Но где мне силу взять, чтоб описать смолу

Твоих волос, на голове располагающихся?

. . . . . . . . . . . . . .

Везде преследуют меня – и в учреждении и на бульваре –

Заветные мечты о скипидаре.

Мечты о спичках, мысли о клопах,

О разных маленьких предметах,

. . . . . . . . . . . . . .

О, тараканьи растопыренные ножки, которых шесть!

Они о чем-то говорят, они по воздуху каракулями пишут,

Их очертания полны значенья тайного...

Да, в таракане что-то есть,

Когда он лапкой двигает и усиком колышет.

. . . . . . . . . . . . . .

А где же дамочки, вы спросите, где милые подружки,

Делившие со мною мой ночной досуг,

Телосложением напоминавшие графинчики, кадушки, –

Куда они девались вдруг?

Иных уж нет. А те далече.

Сгорели все они, как свечи.

А я горю иным огнем, другим желаньем –

Ударничеством и соревнованьем!

. . . . . . . . . . . . . .

Запутавшись в строении цветка,

Бежит по венчику ничтожная мурашка.

Бежит, бежит... Я вижу резвость эту, и меня берет тоска,

Мне тяжко!..

1932

Такое вот служение... Ироническое – и одновременно пытливое – отношение Н.О. к науке, ее прямое сопряжение, так сказать, с Эросом и Танатосом как нельзя лучше соответствует нормальной ментальности ученого, хотя Н.О. таковым и не был. Он хочет «разгадать тайну объятий» – и не может. Н.О. тоскует, понимая безнадежность познания даже «ничтожной мурашки», но то же происходит и в головах ученых. Познание манит и отталкивает, вдохновляет и вводит в отчаяние. В этом аспекте Олейников, возможно, оказался наиболее тонким из поэтов, которые вообще обычно не могли внятно сказать что-либо на темы науки – они либо воспевали ее успехи с нелепым энтузиазмом, либо наивно ужасались ее кошмарными результатами – бомбы и пр. Но никто не смеялся над ней и никто не очеловечивал ее так, как Н.О., не показывал ее внутреннюю сопряженность с базисными человеческими эмоциями. Его «псевдоученость», его «надевание маски специалиста», как это обычно трактуется, не имеет сатирического оттенка, как и вообще его творчество, – он лишь интуитивно верно показывает настоящий способ мышления ученого, с его самообманом и его самоиронией (которая, по моим наблюдениям, растет пропорционально уровню исследователя).

«Поэтры», как большие ученые, натурально приходят к схожим выводам [4]:

С.Л. Вгрызаясь в базисы науки, плодов ее мы горьких поедаем,

И делая с ней кой-какие штуки, себя мы крепко уважаем –

Теперь мы выглядим почти как мудрые тетери

И кое-кто нам в этом подражать стремится.

Но видим также мы в миры иные двери,

Куда пора придет уж скоро удалиться.

Туда не заберешь с собою ни трухи,

Ни умственной нелепой шелухи,

Ни тела из молекул потрохи.

Так что ж останется –

Ужель одни стихи?

Ха-ха-ха-ха,

Хо-хо-хо,

Хи-хи,

Хи...

Х

И.М. Проблем огрoмнoе кoличествo

Мне отключило электричество,

Канализацью, туалет, компьютер, пейджер, пистолет –

Oстaлся я совсем oднем

Неразрешимых средь проблем.

Ю.Б. A кaк у вaс мoгучие труды нa пoприще искусствa и нaуки:

Дoстaтoчнo ли в них вoды? Ведь без смoченья фрaзы сухи.

4.Тема смерти– 18% всех текстов, пересекается и с любовью, и с насекомыми, и с прочим.

Смерть героя

Шумит земляника над мертвым жуком,

В траве его лапки раскинуты.

Он думал о том, и он думал о сем, –

Теперь из него размышления вынуты.

И вот он коробкой пустою лежит,

Раздавлен копытом коня,

И хрящик сознания в нем не дрожит,

И нету в нем больше огня.

Здесь, так же как и в «Мухе», все подано серьезно, то есть, замени жука человеком – будет очередной стих на вечную тему «где стол был яств – там гроб стоит» (украшенный бесподобными выражениями типа «теперь из него размышления вынуты», подчеркивающими механистичность акта смерти). Но жук, как и ранее муха, апеллирует к множеству возможных интерпретаций, от рассмотренных ранее до таких: автор просто-напросто сочувствует погибшему, рассматривает его смерть так же, как и любую другую, вполне человеческую. В такого рода отношении к смерти нет, в общем, ничего уникального – как известно, некоторые секты в Индии носят защитные повязки именно чтобы случайно не проглотить (причинить смерть) мелкому насекомому. Подобный антропоморфизм неприложим к «Мухе» – «любовь» к ней (так, как и «любовь» ее) – не более чем метафора. Здесь возникает важная грань: хотя любовь и смерть традиционно идут в искусстве все время рядом, смерть куда универсальнее – вот и тут, прямая интерпретация смерти насекомого (через сочувствие) возможна, a любви – нет.