Слава Бродский - Страницы Миллбурнского клуба, 2

Пять лет прошло с тех пор, как она умерла. А потом пройдет шесть, десять. А когда-нибудь и его не станет... У него вдруг тупо заныло в груди и остро, беспричинно, как когда-то в далеком детстве, захотелось плакать от острой жалости к самому себе. Будут стоять заросшие травой два одинаковых прямоугольных памятника, его и матери, с соответствующими надписями. А жена его переживет. Она на десять лет моложе. Да и вообще такие, как она, живут долго. Она не эгоистка, нет, но близко к сердцу ничего не принимает.

Такая уж уродилась. Преданная, послушная, как хорошая секретарша у требовательного начальника, очень хорошо поддалась воспитанию. Детей, жен и секретарш надо уметь воспитывать.

Он опять подумал о двух одиноких памятниках. А потом уже об одном, о своем. Да, конечно, с хорошей надписью. Ему вспомнились траурные объявления в русских газетах. Судя по ним, все покойники без исключения были мировые ребята, чуткие, преданные, все как один с большой душой. А кто ж тогда друзей предавал, законы нарушал, женам изменял?

Нет, это не они, это живые, те, до кого еще очередь не дошла!

Он невесело усмехнулся и потянулся за новой сигаретой. Может быть, есть смысл умереть, чтобы узнать, наконец, какой ты был замечательный, преданный и так далее?

Да нет, лучше уж жить, пока живется. «Живи, пока живется» говорила его мать, когда кто-нибудь при ней начинал жаловаться на жизнь. Интересно, что здесь, в Америке, люди жалуются куда чаще, чем там, в России. А вот мама никогда не жаловалась. Даже когда ей было совсем невмоготу.

Он, помнится, пришел к ней как-то, когда у нее был приступ печени. Она лежала.

– Так болит, чуть зубами не заскрипела, да протез плохо подогнали, снять пришлось, – со слезами в голосе сказала она и тут же, пересиливая боль, постаралась улыбнуться.

– Вон там на полочке желтый конверт. В нем старые семейные фотографии. Сейчас тебе не до них. Но может статься, мальчишки поумнеют, да и тебе самому захочется посмотреть, откуда вы пошли. (Как она почувствовала, неизвестно, только ему тогда действительно было ни до чего. Он собирался переходить на новую работу, такие деньги сулили, такие перспективы, у него голова кругом шла. А в результате врожденная осторожность пересилила, остался на старом месте.)

Мальчишки поумнеют... Сережка, старший, встречался тогда с девочкой – американкой из ортодоксальной еврейской семьи. Веселая, вежливая девочка. Но такая чужая, такая непонятная... Потом у них что-то разладилось и они расстались. Сережка, наверно, поумнел.

Женился на русской девочке. Живут, вроде, неплохо, ждут ребенка. А девочка слишком независимая. Такую не воспитаешь. Скорее, наоборот... Господи, до чего же он стал брюзга, самому противно!

А Андрей, младший, еще не женат. Присматривается. Живет через дорогу. К родителям заходит раз в неделю, а то и реже. Он наладчик сложного оборудования в большой фирме, ездит по всей стране и очень доволен. Они его уговаривали поступать в институт – не захотел. Выбрал то, к чему душа лежала – руки у него хорошие – и сейчас зарабатывает больше старшего брата, отличника с университетским дипломом. Хорошие у него ребята, только вот отдаляться стали, чаще звонят, чем приезжают.

Он сидел у открытого окна, поеживаясь от прохладного ночного воздуха и держал в руке толстый желтый конверт с фотографиями, тот самый, мамин. Он даже не заметил, как машинально достал его. В задумчивости отложив в сторону сигарету, вынул из конверта пачку фотографий. Годами у него даже не возникало мысли открыть этот конверт. Сколько же лет он его не открывал? Двадцать, не меньше.

Первым в пачке был снимок темноволосой красивой дамы в нарядном платье и большой шляпе. Ей не шло называться бабушкой. Да она и не успела ею стать. Умерла от воспаления легких в девятнадцатом году. Деда через год белые расстреляли. И остались сиротами трое – мама и два брата. Как они жили, в голодном, холодном Могилеве, маме десять, братьям тринадцать и четырнадцать – уму непостижимо! Но ведь выжили! Мама детей нянчила, братья на лесопилке работали. Странно, он ведь впервые подумал, как трудно, как тяжко ей, бедной, тогда жилось.

А на этом снимке мама совсем маленькая. Глазастая девчушка лет двух в светлом нарядном платьице с оборками, в крохотных ботиночках на кнопках. На обороте, в виньетке, кудрявая надпись: «И. Д. Иванов, Могилевская губерния. Негативы сохраняются». Он смотрел на маленькую нарядную девочку с пухлыми ручками и тщательно расчесанными кудряшками и старался проглотить ком в горле. «Милая ты моя, хорошая ты моя! »

Недетское выражение глаз, вздернутый носик. Она всегда была независимой. С людьми ладить умела, но всегда отстаивала свою точку зрения... Мамочка... Он никогда ее так не называл. Она его – и «сыночек», и «родненький», а он ее – «ма»...

А когда ей исполнилось шестнадцать, ее взяла к себе в Москву тетка, сестра отца.

Вот фотография – четыре девушки расположились в саду, в густой высокой траве. Вокруг зелень, на листве солнечные зайчики, а сзади высокий дощатый забор и в нем калитка.

Он впервые так внимательно рассматривал этот старый снимок, впервые замечал то, на что раньше не обращал внимания. И было у него странное ощущение, что вот сейчас калитка откроется и он сможет войти в тот прежний, тот мамин мир, сможет вдохнуть воздух того времени, почувствовать то, что чувствовала эта круглолицая хорошенькая девушка с мечтательными глазами, его мать.

А вот маме уже двадцать три. И опять она не одна, опять с друзьями. И надпись на обороте: «Другу, товарищу по работе, комсомольскому секретарю от актива. Mуха, Арон, Иван, Виктор. 1930 год».

Он долго смотрел на улыбающиеся, оживленные лица мамы и ее друзей. Наверно, фотографировались после какого-нибудь очередного собрания, а потом мать забегала в магазин купить чего-нибудь поесть или ела, как и все, бурду в рабочей столовой. Задерживалась допоздна на работе, она была стенографисткой, участвовала во всяческих субботниках и воскресниках, жила с отцом в крохотной комнатушке в коммуналке...

И он, ее сын, внезапно как бы заново прожил то, что прожила она, – сидел вместе с ней в прокуренной комнате на комсомольском собрании, учил по вечерам неграмотных строителей азам грамоты, чистил с вечера зубным порошком свои единственные полотняные туфли к завтрашней первомайской демонстрации, выходил ранним утром на вымытую теплым весенним дождем московскую улицу... Неповторимый запах весны, распускающихся тополей, а из репродукторов – оглушительная песня «Утро красит нежным светом...» И верил, вместе с ней, что все хорошо, а будет еще лучше – вот только достроят они свои магнитки, днепрогэсы, еще больше повысят производительность труда, добьются, наконец, таких небывалых урожаев, что...