Слава Бродский - Страницы Миллбурнского клуба, 2

Ирушалаим родилась в дороге. Эфиопские евреи, гонимые и преследуемые, четыре года пешком перемещались в сторону Израиля. Наконец они добрались до места, куда Израиль смог отправить за ними самолеты и привезти на обетованную землю. Дочь назвали по имени священного города, о котором они никогда не забывали.

Про необычную пару Михаэль-Ирушалаим узнал один журналист, и в газете появилась фотография, на которой Миша обнимает свою подругу за талию, а под ней подпись: Ирушалаим в его руках!

На свадьбе ее отец Абрахам (а мать зовут Эстер. Как вам нравятся эти эфиопские имена?!), сказал:

– Если Миха приехал сюда из Сибири, а Ирушалаим пришла из Эфиопии, и здесь они встретились, значит, их встреча – от Бога.

Под хупой мы все стояли вместе. Рабай говорил положенные речи, а когда Миша, в память о разрушенном храме, разбил стакан и произнес традиционное «Пусть отсохнет моя правая рука, если я забуду Ирушалаим», гости, а их было около четырехсот человек, дружно засмеялись двойному смыслу этих слов.

Осталось добавить, что Ирушалаим преподает математику в старших классах школы, и у них растут две потрясающие молочные шоколадки, нам на радость.

Виски

Вскоре после женитьбы я познакомился в Ленинграде с дядей жены, которого звали Нахим. Он был меломаном, почти не пропускал концерты в филармонии, играл на многих инструментах, а по молодости даже подрабатывал тапером в кинотеатре.

Однажды, в пижаме и тапочках, он пошел выносить мусор. Десять минут нет, полчаса нет. Жена начинает беспокоиться, спускается во двор. Мусорной машины нет, около подъезда стоит пустое мусорное ведро, а Нахима нет. Опросила соседок по подъезду. Видели, как выносил, а куда потом делся, не знают. Проходит час – нет Нахима. Тетка звонит по ближайшим больницам – такой не поступал.

Нахим явился через два с половиной часа.

– Нахим, где ты был?! – тихо спросила наглотавшаяся валерьянки тетка, у которой кричать не было сил.

– Галенька, – с виноватой улыбкой оправдывался Нахим, – понимаешь, я выбрасываю мусор вместе с нашей знакомой из соседнего подъезда, и она мне говорит, что у нее пропадает билет на концерт в филармонию, не хочу ли я пойти? Времени оставалось в обрез. Я уже не успевал вернуться домой.

– Господи, ты посмотри, в каком ты виде – пижама и тапочки!

– Галенька, ну и что, меня же там все знают.

В этом весь дядя Нахим. С первой встречи мы понравились друг другу, и он неожиданно прибежал проводить меня, заскочил в купе, достал бутылку виски, два бутерброда.

– «Белая лошадь», – с желанием поразить сказал он, откупоривая бутылку, и налил в стоящие на купейном столике стаканы. – Ну, за знакомство и счастливого пути!

Я еле допил до конца. Жидкость была до того противна, что я с трудом уговорил организм не вернуть ее обратно, спешно закусил бутербродом с докторской колбасой и от предложения повторить категорически отказался.

С той поры даже при упоминании виски внутри становилось нехорошо.

Много лет спустя, уже в Америке, мы зашли в гости к нашим друзьям, сын которых владел винным магазином и профессионально разбирался в спиртных напитках. Сын пришел с бутылкой виски в красивой картонной упаковке. Когда я отказался от виски в пользу водки, он сильно удивился и спросил, пробовал ли я когда-нибудь это виски? Пришлось рассказать ему о моем купейном опыте. Он с сочувствием посмотрел на меня.

– «Белую лошадь» можно сравнить только с самой дешевой водкой, которую в России называли «сучок» и получали из древесного спирта. Приходилось пробовать?

– Приходилось. Жуткая гадость.

– Вот и виски бывают разные. Рекомендую попробовать.

Попробовал. Да, слово то же самое – виски, а все определения по сравнению с «Белой лошадью» – сплошные антонимы. Спасибо, «Голубой ярлык», – кончилось заблуждение, длившееся много лет.

Хор

В школе решили создать хор. Добровольцев петь в хоре оказалось мало, и директор школы решил проблему просто. Целиком два класса, в которых он преподавал литературу, после уроков в принудительном порядке повели петь. Директор был очень жестким, даже грубоватым человеком и абсолютным хозяином в школе, которого боялись и ученики, и учителя. При этом он блестяще преподавал литературу и высоко ценил мою грамотность и мое отношение к своему предмету. Но тут нашла коса на камень. На мои слова, что у меня нет ни слуха, ни голоса, он реагировал, как мне казалось, с издевкой: «Запоешь – появятся».

Начался мой протест против насилия. Если не удавалось сбежать с репетиций, я громко фальшивил в заднем ряду. В итоге меня, к моей радости, удалили из хора. А дальше возникла совершенно непредвиденная ситуация.

Хор запел, причем, так, что стал побеждать на разных фестивалях. Его часто приглашали участвовать в концертах, а на следующий после очередного концерта день участников хора не спрашивали на уроках. Я был единственный в классе, который не пел, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Я начал сопротивление. Директор вызывает меня к доске, а я отказываюсь отвечать. Он ставит мне кол и предупреждает, что я доиграюсь. В следующий раз упрямо повторяю то же самое, получаю второй кол и угрозу сделать припарки. Как быть? Я понял, что победить мне не удастся, и третий кол может привести к непоправимым последствиям. Поэтому на третий раз я решил очень хорошо подготовиться.

Темой была сатира Маяковского. Маяковский был любимым поэтом моего учителя, а мне он казался слишком громким и грубым. Помню, как я однажды уличил Маяковского в неграмотности. «Слабые, вы любовь на скрипки ложите, \ Любовь на литавры ложит грубый... – цитировал я учителю. – Да напиши я "ложите", вы бы тут же указали мне на ошибку».

– Да, тебе нельзя, а Маяковскому можно.

Я знал, что нравится моему учителю: он не любил, когда ему пересказывали учебник, ему надо было демонстрировать знание стихов с небольшими вкраплениями собственных комментариев. И я в поте лица листал тринадцатитомник собрания сочинений, выписывал, учил наизусть, придумывал связки, делающие изложение логичным и последовательным. До сих пор помню, как я начал со стиха, в котором «в темной комнате» поэт «и Ленин фотографией на белой стене»: «Когда "грудой дел, суматохой явлений день отошел, постепенно стемнев", Маяковский докладывал товарищу Ленину». И т. д.

Я был на подъеме, нигде не заикнулся и ничего не забыл. Глаза учителя светились. Это был результат его работы тоже. Когда я закончил, он два кола легко исправил на четверки и рядом поставил пять.

Через много лет на поминках по учителю я спросил у его сына, нет ли у него тетрадки с отцовскими стихами. Сын удивился. Оказалось, что кроме меня, никто не знает, что учитель писал стихи. А мне он читал их и даже рассказывал, что хотел стать поэтом, но вот стал директором школы, и ничуть об этом не жалеет. А я теперь думаю, что где-то в уголке души жалел, иначе зачем бы со мной, школьником, делился потаенным, тем, о чем даже с сыном не говорил.