Садек Хедаят - Темная комната

— Удовольствий, которым предаются люди, я никогда не разделял. Чувство тревоги, то чувство, что берет начало в наших невзгодах, — оно всегда вставало на пути моего счастья. Этот злой рок берет начало в страданиях нашей жизни, трудностях вечного подражания, и, что вернее всего, в опасности взаимодействия с людьми. Необходимость жить в обществе вырожденцев, потребность в пище и одежде, — все это подавило в нас цветение жизни. Годы назад я ступил в мир обычных людей, обывателей, подражал их убогим привычкам, но в скором времени обнаружил, что самое большее — строю из себя дурака. Я испытал все их радости, но не нашел в них удовольствия для себя. Везде я чувствовал себя отверженным, всеми покинутым, — можно сказать, чужым для их мира. Серьезных отношений между ними и мной возникнуть не могло. Я не мог увязать свою жизнь с их жизнями. Я непрерывно твердил себе: «Я должен расстаться с обществом, жить в сельской местности, в отдалении, уединенно». Но я никогда не хотел этого уединения для личной выгоды; не было это и тщеславием. Я не хотел ни подчиняться чьей-либо воле, ни кому-либо подражать. Единственным моим желанием было найти такое место, где я смог бы познавать себя, где мои мысли не были бы столь рассеяны. Я родился ленивым. И верю в то, что физический труд — удел тех, кто пуст, тех, кто ощущает внутри пустоту, которую нечем заполнить. Работать пристало лишь черни, плебеям. Даже мои пращуры чувствовали эту опустошенность. И, однако, трудились, много думали, исследовали. А теперь, когда все эти потребности уже не тревожат их, суммарный груз накопленной ими лени опустился и на мои плечи. Я не горжусь своими предками. Более того, эта нация в отличие от многих других не разделяется на отдельные генеалогические ветви. Стоит углубиться лишь на пару поколений в родословную очередного даула или салтана 5и с легкостью обнаружишь, кем был его дед: вором, разбойником с большой дороги, придворным шутом или процентщиком. И коли уж мы взялись копаться в моей, равно как и в чьей-либо другой, генеалогии, неужели мы, в конечном счете, не упремся в поколение какой-нибудь гориллы или шимпанзе? Все дело в том, что я не предназначен для работы, не был рожден для нее. Нувориши, наверное, единственные, кто по-настоящему живет. Они выстроили общество сообразно своей жадности и пороку, и чтобы продвинуться вперед хоть на гран, остальным необходимо принимать навязанные ими правила, подобно тому, как больному — принимать лекарство. Каторгу эту они назвали «работой», и всякий из людей, чтобы не умереть с голоду, вынужден отныне просить у них с вытянутой рукой. Лишь кучка воров, бессовестные глупцы и безумцы могут жить в таком окружении. Тех же, кто не сгодился для кражи или подлога, тех, кто не имеет удовольствия к лести, — тех отныне принято называть «негодными к жизни»! Им не понять мою боль и не почувствовать бремени, которое сгибает меня, бремени моих предков! Их усталость теперь и во мне, и кроме того, я могу чувствовать всю их тоску.

Мне хотелось найти подходящую нору и уйти в себя, как бывает с животными в спячке. Это позволило бы мне познавать себя. В натуре человека — много благородного, того, что спрятано, погребено под грузом повседневных забот, под суетой этой жизни. Но при случае черты эти проявляются в нас, как на фотографии в кювете фотографа; это происходит в полном мраке. Этот мрак был внутри меня; напрасно я старался его разогнать. Мне жаль, что я вообще должен был пересечься с людьми — даже на столь короткий период. Теперь-то я понимаю, что эта тьма, и тишина ее сопровождавшая, — что все это и было наиболее значимой частью моей жизни. Эта тьма — часть каждого существа из живущих, но она скрыта для нас, пока мы не откажемся от мира, данного нам в ощущениях, пока не останемся наедине с собой. Обычные люди, очевидно, бегут от этого одиночества, от этого мрака. Они зажимают уши, чтобы не слышать зов смерти. Они пытаются заглушить свое существование шумом обыденной жизни. Я не уподоблюсь суфиям, которые живут в ожидании «истинной зари». Наоборот, я жду пришествия дьявола, жду, когда он низойдет на меня. Я хочу пробудиться внутри себя, — тем, кто я есть. Мне отвратительны громкие и пустые речи просветленных. Мне нет причин унижаться с протянутой рукой перед этой кучкой воров, контрабандистов и тех, кто золото переплавляет в идеалы.

Только в этом помещении я могу жить внутри себя, так, чтобы моя энергия не пропадала втуне. Мне нужна эта тьма, нужен этот багряный свет. Я не могу, чтобы позади меня было окно, — такая комната не по мне. В таком окружении мои мысли будут рассеяны; кроме того, я не люблю свет. В солнечном свете все видится несерьезным, обыденным — в то время как подлинный источник красоты — ужас и тьма. В качестве примера, кошка: в свете дня она нам привычна, но стоит лишь опуститься ночи, как шерсть ее сверкает, движения обретают загадочность. Опутанный паутиной, цветущий кустарник тоже обретает нечто таинственное в ночные часы. Свет пробуждает живые существа, пробуждает в них бдительность. Они становятся осторожны. Только по наступлению ночи, в темноте, во всех этих обыденных вещах проступает мистическое. Тогда же вступают во власть забытые и потаенные наши страхи. Кто-то в темноте спит, какие бы звуки его ни тревожили. Кто-то — бодрствует. Для кого-то только в это время пробуждается жизнь. Основные наши инстинкты, глупые фантазии — все это отступает в сторону, и человек переходит в духовные сферы бытия. Его память воскрешает вещи ему неизвестные, которые он не мог себе даже представить.

Завершив свою тираду, человек умолк. Казалось, своей речью он хотел оправдать себя. Был ли он сыном богатых родителей, уставшим от жизни, или страдал какой-то странной болезнью? В любом случае, его мысли не были мыслями заурядного человека. Я почувствовал себя сбитым с толку. Как реагировать на все происходящее? Складка, окаймлявшая его губы, ужесточилась, на лбу проступила темная жила. Когда он говорил, его ноздри раздувались. В багровом свете лампы его лицо выглядело усталым и грустным — совсем не такое, каким оно выглядело в автобусе. Когда он опустил голову, его губы тронула легкая улыбка. Затем, внезапно, будто почувствовав это, он окинул меня насмешливым взглядом и произнес:

— Вы долго путешествовали и утомились. А я полностью захватил нить разговора.

— Нам привычно говорить о себе. Мы — единственная правда, которая когда-либо существовала. Мы говорим о себе совершенно невольно, даже когда выражаем свои чувства и размышления чужими словами. Самое сложное — это выразить себя именно в тех словах, которых это требует.

Лучше бы я промолчал. То, что я сказал, прозвучало нелепо, бессмысленно и совершенно не к месту. Не знаю, что я пытался доказать. Возможно, я хотел таким образом польстить человеку, приютившему меня. Однако он, не уделив мне и капли внимания, лишь бросил сумрачный взгляд в мою сторону. Его веки были снова прикрыты. Словно пребывая в другом мире, совершенно меня игнорируя, он все время облизывал языком свои влажные губы. Он сказал: