Садек Хедаят - Даш Аколь

Глаза его наполнялись слезами. Он пил водку стакан за стаканом, потом засыпал в обнимку с горем.

...В полночь, когда Шираз со своими извилистыми улочками, благоухающими садами и красным вином погружался в сон, когда спокойные и таинственные звезды мерцали на черном, как смола, небе, а Марджан, с раскрасневшимися щеками, мирно дышала и во сне вновь переживала все виденное за день, в этот час любовь, безумная страсть и нежные чувства Даш Аколя освобождались от той искусственной оболочки, которую создавали правила приличия, внушенные ему с детства, и мысленно он обнимал Марджан крепко и свободно, слышал тихое биение ее сердца и словно чувствовал ее нежные губы и горячее тело, целовал ее лицо... Но когда он просыпался, то снова проклинал жизнь, как безумный метался по комнате, бормоча что-то про себя. Весь же день, чтобы заглушить в себе любовь, он проводил в беготне и хлопотах по делам покойного Хаджи.

Так прошло семь лет. Даш Аколь не присвоил себе ни единого гроша за труды по опеке. Если болел кто-нибудь из детей Хаджи Самада, он, как любящая мать, день и ночь просиживал у постели больного. Он очень привязался к этой семье. Однако любовь к Марджан была, видимо, совсем иного рода, и, должно быть, именно эта любовь сделала Даш Аколя таким спокойным и покладистым. За это время все сыновья Хаджи Самада оказались при деле.

И вот то, чего не должно было случиться, случилось.

Произошло нечто очень важное. Марджан нашла мужа, но что это был за муж! Он был и старее Даш Аколя и еще менее привлекателен, чем он! Даш Аколь не подал и вида, что ему тяжело, напротив, с большим хладнокровием он готовил приданое и в день бракосочетания устроил достойное свадебное пиршество.

Жену и сыновей Хаджи Самада он снова переселил в их прежний дом, а большую комнату с раздвижными окнами отвел для приема гостей-мужчин. Все знатные и почтенные жители Шираза, купцы и старейшины были приглашены на этот праздник.

И вот в тот день, когда гости сидели на богатых коврах и подушках, один подле другого, а перед ними стояли подносы со сластями и фруктами, которыми они угощались, в пять часов пополудни в комнату вошел Даш Аколь в старинном одеянии дашей: на нем был полосатый архалук, черные штаны из плотной бумажной материи, на широком поясе из плотного шелка висел обоюдоострый меч, на ногах были белые матерчатые туфли из Абаде 14с загнутыми кожаными носками, а на голове — невысокая войлочная шапка, обшитая еще неизношенной тесьмой. Его длинные, до плеч, волосы завивались на концах.

Следом за Даш Аколем вошли три человека с книгами и чернильным прибором. Все гости устремили взоры на Даш Аколя, а он широкими шагами подошел к имаму 15соборной мечети и, остановившись перед ним, сказал:

— Господин имам, покойный Хаджи оставил завещание, и семь лет я не имел ни минуты покоя. Самому младшему сыну покойного тогда было пять лет, сейчас ему исполнилось двенадцать. Здесь, — Даш Аколь показал на книги, которые держали сопровождавшие его люди, — вся отчетность по имуществу Хаджи. То, что было перерасходовано, включая сегодняшние траты, я пополнил из собственного кармана. Теперь пусть каждый займется своими делами: я своими, а они — своими...

Что-то сдавило Даш Аколю горло, и, ничего не добавив и не дожидаясь ответа, он опустил голову и со слезами на глазах вышел из комнаты. На улице Даш Аколь вздохнул полной грудью. Он почувствовал, что свободен, что груз ответственности снят с его плеч, но сердце его все равно разбито. И, широко и свободно шагая, Даш Аколь пошел вперед. Неожиданно он увидел трактир еврея Муллы Исхака. Не задумываясь, он спустился по сырым кирпичным ступеням в старый продымленный двор. Внутри двора, вдоль забора, он увидел маленькие грязные комнатки с крошечными окошками, похожие на пчелиные соты. Поверхность водоема затянула зеленая плесень. Пахло застоявшейся водой, чем-то кислым и затхлым. Мулла Исхак, худой, в грязном ночном колпаке, с козлиной бородкой и жадными глазами, подошел к нему натянуто улыбаясь.

— Ради твоих усов, дай-ка мне что-нибудь горло промочить, да получше, — хмуро бросил ему Даш Аколь.

Мулла Исхак кивнул головой в знак согласия, спустился в погреб и через несколько минут вернулся с бутылкой. Даш Аколь взял у него бутылку, ударил об стену, так что пробка выскочила наружу, и опорожнил ее наполовину прямо из горлышка. Глаза Даш Аколя опять наполнились слезами, он закашлялся, прикрыл рот рукой, а потом вытер его тыльной стороной ладони. Сын Муллы Исхака, рыжий, грязный мальчишка с вздутым животом и слюнявым ртом, удивленно рассматривал Даш Аколя. Обмакнув палец в стоящую в нише стены солонку, Даш Аколь облизал его.

Мулла Исхак подошел к Даш Аколю, похлопал его по плечу и ехидно заметил:

— Толку-то от бродяжничества никакого! — Потом, показав на одежду, добавил: — Что это ты разоделся? Ведь этот архалук теперь уже не в моде. Когда захочешь с ним расстаться, я хорошо заплачу.

Даш Аколь печально усмехнулся. Он достал из кармана деньги, заплатил и вышел из трактира.

Надвигались сумерки. Даш Аколю было жарко, мысли его путались, голова болела. На улицах, еще не просохших после полуденного дождя, пахло цветущими апельсинами и мокрой глиной. Перед взором Даш Аколя возник образ Марджан: ее румяные щеки, черные глаза, опушенные длинными ресницами, завитки волос, рассыпавшиеся по лбу. Он подумал о своей прежней жизни. Картины одна за другой проходили перед его глазами. Даш Аколь вспомнил прогулки с друзьями у гробниц Саади 16и Баба Кухи... 17Иногда он улыбался, иногда хмурился. Но одна мысль преследовала его неотступно: он боялся возвращаться в собственный дом. Подобное состояние было невыносимым. Словно что-то оборвалось в сердце Даш Аколя: ему хотелось уйти, исчезнуть. Он с тоской подумал, что ночью, наверно, опять будет пить водку и разговаривать с попугаем. Жизнь представлялась ему мелкой, пустой и бессмысленной. На память пришло какое-то стихотворение. Не вдумываясь, он стал тихонько читать его про себя:

Я завидую пиршествам узников, яства которых — звенья цепей.

Потом вспомнил другую строку и прочел ее немного громче:

Сердце мое обезумело, о мудрецы, принесите цепи!

Ведь нет иного средства дли обуздания безумца, кроме цепей мудрости!

Он читал глухим печальным голосом, как будто утратил все силы, и мысленно был где-то далеко-далеко... Потом замолчал.

Когда Даш Аколь дошел до квартала Сардизак, уже темнело. Это было место, где когда-то бесчинствовал веселый и беспечный гуляка Аколь, и никто не решался остановить его. Он устало опустился на каменную скамью возле какого-то дома, достал чубук, разжег его и начал потихоньку затягиваться. Ему показалось, что вокруг стало еще неприглядней, чем раньше, что люди изменились так же, как и он сам. В глазах у него потемнело, болела голова. Неожиданно появилась какая-то черная тень. Тень приблизилась, и чей-то голос произнес: