Л.И.Шинкарев - Леонид Шинкарев. Я это все почти забыл

жизни. Воздействовали на укорененные в массовом сознании самые темные

стороны. Я хорошо помню те дни 1952 года в Горьком (Нижнем Новгороде).

Что ни утро, в газетах один фельетон хлеще другого, в каждом издевка над

носатыми, жуликоватыми, вороватыми проходимцами «без роду и племени».

В нашем кружке славянской литературы, живя в мире Божены Немцовой,

Алоиса Ирасека, Яна Неруды, Карела Чапека, мы избегали говорить о том,

что окружало. Восемнадцатилетняя студентка, дочь рабочего автозавода,

прочитав очередной антисемитский фельетон про «безродных», плакала у

меня на плече: «Мне стыдно, что я русская…»

Кремль был озадачен Чехословакией, единственной страной, где анти-

семитизм почти не проявлялся или проявлялся не в той мере, как хотелось

бы Кремлю. По свидетельству историков, сотрудники НКВД в Праге в разго-

ворах с чешскими коллегами «постоянно указывали на возрастающее влия-

ние евреев на международной арене, говорили о Рокфеллере, Ротшильде,

Дюпоне, увязывали их деятельность с деятельностью Сланского и других

евреев в Чехословакии и подчеркивали опасность, что евреи могут овладеть

всем миром и всеми править» 40.

Когда чехословацкий чекист Балаж сказал советнику Лихачеву, что

факты, от него требуемые, надо проверять, советник ответил: «Меня совер-

шенно не интересует, где вы получите эти данные и насколько они досто-

верны. Я им поверю, а все остальное предоставьте мне. Почему вы печетесь о

каком-то жидовском дерьме?» 41

Экспорт антисемитских настроений из Москвы в Восточную Европу

усилился во времена Пражской весны. Где намеком, а где прямым текстом

планы реформаторов объяснялись заговором мирового сионизма. У моих

иркутских друзей были предчувствия, что возвращаются сталинские време-

на. Сибирское население было больше озабочено хлебом насущным, но в пе-

чати так назойливо повторялись имена ряда чешских интеллектуалов с ука-

занием на объединяющее их происхождение, что было немало людей, начи-

навших сомневаться: а если на этот раз все правда? Вдруг и впрямь чехосло-

вацкие сионисты с разведками иностранных государств вместе готовят ко-

нец света?

Принимая в Праге за три месяца до ввода войск, 17–18 мая 1968 года,

заместителя главного редактора «Правды», заведующего отделом социали-

стических стран А.Луковца, главный редактор «Руде право» О.Швестка сооб-

щал: «Не проходит незаметной для нас деятельность “иорданских славян” –

так называют у нас евреев. Они хорошо сыграли на лозунге, который провоз-

гласила партия о реабилитации невинно пострадавших. Нам еще не удалось

нащупать какого-то организационного центра, но борьба против сионизма

будет идти. Об этом говорит, например, статья Новомесского, опубликован-

ная в “Руде право”» 42.

Швестка демонстрировал общее с советским руководством понимание

глубинных истоков процесса реформирования чехословацкого общества. Ес-

ли бы евреи не были активны в политической жизни, лил он через Луковца

бальзам на душу кремлевских стратегов, антиреформаторским силам уда-

лось бы справиться с внутренним кризисом без вмешательства извне. Пони-

мание еврейства как мирового зла, чужеродного национальной культуре и

христианской цивилизации, роднило советский и чехословацкий правящий

аппарат в большей мере, нежели поднятая как общее знамя марксистская

философия.

Как мне рассказывал Иржи Ванчура, в 1968 году член руководства

профсоюзной газеты «Праце», «мотив евреев как предателей у нас возник в

августе незадолго до ввода войск. Откуда-то появились листовки: “Шик – ев-

рей!”, тот еврей, этот еврей. В Будапеште собрались лидеры профсоюзов со-

циалистических стран. Советскую делегацию возглавлял Шелепин. Меня и

секретаря профсоюзов Словакии пригласил на беседу заведующий междуна-

родным отделом ВЦСПС. У него, подвыпившего, был единственный вопрос:

“Кто в редакции “Праце” евреи?” Мы могли бы ответить, кто у нас черноко-

жий, но кто и какой национальности, мы не знали, для нас это был вопрос из

другого мира» 43.

В годы «нормализации» торопливо, большими тиражами издавались на

чешском и словацком книги советских авторов, вызывавшие к евреям не-

приязнь. Так легче было внушить, что Пражская весна и рожденные ею ма-

нифесты «Программа действий», «Две тысячи слов», а потом и «Хартия-77»,

эти вершины политической мысли, – не плод национального самовыраже-

ния, а элементы мирового сионистского заговора. Любой, не согласный с ре-

жимом, мог быть объявлен сионистом. По некоторым данным, в эти годы

Чехословакию покинуло около 3400 евреев, по преимуществу интеллектуа-

лов. Для чешской истории ХХ века одинаковыми тормозами, задержавшими

ее развитие, были советские танки и сопутствующий им, насаждавшийся

Кремлем антисемитизм.

В конце пятидесятых Кригель – заместитель директора ревматологиче-

ского института в Праге, защищает диссертацию, получает государственные

награды за борьбу против фашизма. Правительство Фиделя Кастро пригла-

шает его на Кубу создавать систему здравоохранения; три года на острове он

снова себя чувствует бойцом интернациональных бригад. Вернувшись, вхо-

дит в руководство Национального собрания, участвует в работе ООН, в засе-

даниях Межпарламентского совета Европы. А в разгар Пражской весны со-

ратники избирают Кригеля членом президиума ЦК КПЧ, председателем цен-

трального совета Национального фронта.

С женой Ривой, узницей концлагеря Равенсбрюк, они занимали двух-

комнатную квартиру, отказываясь от большой и престижной, положенной

ему по его месту в партийной иерархии. Небольшого роста, с небрежно повя-

занным галстуком, он принципиально не пользовался привилегиями, обыч-

ными в кругу высшего руководства, ездил на работу на трамвае и находил

время принимать в бесплатной клинике больных.

Мало кто входил в семейный круг Кригеля, и я был благодарен Иржи

Ванчуре, историку и журналисту, моему старому приятелю, когда под конец

лета 1991 года он привел меня в дом, где после смерти мужа одиноко жила

седая Рива. Она перебирала фотографии; за этим занятием, продолжающим-

ся двенадцать лет, мы и застали ее, переживая, что так бесцеремонно нару-

шили дорогие ей минуты.

Когда Рива усадила нас за стол и стала разливать чай, на ее запястье я

увидел бледную наколку цифр: 32612. Она перехватила взгляд: «Это мой но-

мер до Равенсбрюка, в Освенциме».

Мы услышали историю Ривы. Их привезли в Освенцим эшелоном,

шестьсот тридцать стариков и девяносто семь женщин. Выжили семь деву-