Анатолий Курчаткин - Книга жизни и мудрости Вивиана Вивианова. Подлинные записки видного поэта андерграунда. Книга вторая

Но чтобы двое делали то, что положено одному? Тут всегда есть какая-нибудь загадка! Писать вдвоем – это то же самое, что спать вдвоем с одной женщиной. Одновременно. И все это – постоянно, изо дня в день, долгие годы.

Без особой надобности на такое не пойдешь.

Сохранились чьи-то воспоминания, где Ильф с Петровым рассказывают о своем творческом методе. С утра созваниваются, затем встречаются, один начинает фразу, другой подхватывает…

Все это полный бред для непосвященных. Один может начать фразу и другой может подхватить, но чтобы потом тот, кто начал, согласился с тем, который продолжил? За свою долгую творческую жизнь я таких не встречал. А если начнет фразу другой, который продолжал, подхватит же ее тот, кто начинал до этого, то не согласится с ним уже тот, который начал фразу на этот раз. И будут они так начинать и продолжать с утра до вечера, и вечером обнаружится, что они не только ничего не написали за целый день, но еще и до того возненавидели друг друга – разреши им разорвать друг друга и никакого наказания, разорвут и клочков не оставят.

Я долго бился над загадкой феномена «Ильф и Петров», и наконец, разгадал ее. Кто-то один из них был неграмотным! Он все и сочинял. А другой только записывал. Правда, может быть, записывал не совсем так, как диктовал тот, что сочинял, но тот уже никак не мог это проверить, потому что не мог прочитать. Вот поэтому тот, кто записывал, и не соглашался на роль простого литзаписчика, а хотел, чтобы перед названием красовалось и его имя. Тот же, кто все сочинял и диктовал, не имел никакой возможности протестовать: ведь он же не имел никакого понятия, как выглядит его имя, записанное буквами!

Неграмотным, можно утверждать наверняка, был Ильф, так как после его ухода из жизни Петров до своей смерти прожил еще пять лет и даже работал военным корреспондентом в газете – чего бы никак не могло быть, будь он неграмотным. А то есть настоящий автор «Двенадцати стульев», «Золотого теленка» и даже «Одноэтажной Америки» – Ильф!

Справедливость требует, что во всех учебниках и хрестоматиях об этом факте творческого содружества Ильфа и Петрова говорилось прямо и открыто. Исходя из того же принципа справедливости, следовало бы и перед названием произведений указывать только его имя: Илья Ильф.

Однако в этом случае мы сталкиваемся с неразрешимой задачей: мы не знаем, сколь много отсебятины внес в текст, надиктовываемый Ильфом, Петров. Это тот самый случай, когда невозможно отделить зерна от плевел и ничего другого, кроме как смириться, не остается.

Поэтому имя Петрова перед названием сочинений Ильфа предлагаю сохранить, но так как по сути Ильф с Петровым представляли собой не коллективного, а единого автора, то, полагаю, нужно писать их фамилии слитно, хотя и через соединительную гласную «и»: Ильфипетров. Чтобы соединительная «и» не слышалась, произносить следует с ударением как раз на ней: Ильфи́ ́ петров.

Если же наследники Ильфа и Петрова будут протестовать, а то и обратятся в суд, вычеркнуть произведения Ильфи́ ́ петрова из списка русской советской классики, удалить из учебников, хрестоматий и не переиздавать. Место пустым не останется. Есть и другие произведения, другие авторы, особенно среди современных, которые ждут своей очереди на включение в эти списки, но, несмотря на то, что достойны, ничего такого еще не дождались.

Илья Эренбург

С Эренбургом я тоже не был знаком лично. Но на его похоронах нес венок от Института культуры, в котором тогда учился, и чувствую себя вправе поделиться о нем своими мыслями.

Эренбург прожил долгую жизнь и прославился статьями против фашистов во время Великой Отечественной войны, а также мемуарами, которые назвал «Люди, годы, жизнь». Кроме этого, он написал много стихов и романов, за которые получал Сталинские и Ленинские премии, а за некоторые из них получал по шапке – как, например, за повесть «Оттепель». По названию этой повести позднее была названа целая эпоха в жизни советского государства.

Эренбург в молодости долго жил в заграницах, был другом Пикассо и других известных деятелей мировой культуры, о которых и написал в своих мемуарах. Его мемуары были для советского человека окном в иной мир, и к этому окну, которое распахивалось на страницах журнала «Новый мир» под редакцией А.Твардовского, стояла густая очередь жаждущих заглянуть в него. Слава Эренбурга затмевала даже славу Евтушенко. (Слава Евтушенко тогда – это все равно, как сейчас слава Киркорова.) Эренбурга хоронили тысячные толпы народа, и вход на Новодевичье кладбище был оцеплен конной милицией.

Что же в остатке? В остатке – могила на Новодевичьем, покоиться на коем дано далеко не всем писателям, и несколько строк в Энциклопедии. А где же книги, которые он написал в таком множестве? Где читатели, так жаждавшие заглянуть в окно, которое он распахивал на страницах «Нового мира» под редакцией А. Твардовского?

Книги – на дальних полках библиотек, а читатели вместо того, чтобы смотреть в распахнутые окна, предпочитают прогуливаться по Елисейским полям собственными ногами.

Очень соблазнительно на примере Эренбурга сделать вывод, что слава прижизненная и слава посмертная – две разные вещи. Как бы, однако, не так! Посмертной без прижизненной – за редким исключением – не бывает.

Вот почему не всякая прижизненная переходит в посмертную? Какому-нибудь молодому соискателю кандидатской степени имело бы смысл взяться за изучение творчества И. Эренбурга, и он бы сделал себе крупное научное имя, сумей ответить на этот вопрос.

Как известно, козлы любят капусту, и пускать их в огород с этим овощем никак нельзя.

Козлы, однако, не меньше любят кору молодых деревьев, и к ним их тоже нельзя подпускать.

Козлы, кроме того, вообще лезут туда, куда их не просят.

Козлы вздорны, драчливы и в отличие от коз не дают молока.

Вот потому о всяких тупых, надоедливых людях, которые всюду суют свой нос, но лучше бы сидели и не возникали, говорят коротко и внятно: козлы!

Мамонты, согласно данным науки, вымерли десять тысяч лет назад. Так как у них была длинная и густая шерсть, то жить в теплом климате им было невмоготу, и они жили поближе к холоду. Постольку поскольку они жили в холоде, то, когда вымерли, тела их попали в условия вечной мерзлоты и прекрасно сохранились. И сейчас мы то и дело находим окоченевших мамонтов, чтобы, глядя на их туши, размышлять о том, как повезло человеку, что он гладкокожий.

А имей такую же густую и длинную растительность, как мамонт, нашим предкам пришлось бы жить в суровой климатической зоне, – и они бы все вымерли. А так вот человечеству было даровано еще десять тысяч лет жизни, оно изобрело ядерное оружие, и теперь, если вымрет, то от него не останется никаких тел, и никто через следующие десять тысяч лет не сможет нас ниоткуда выкапывать и изучать по нашим костям наше строение. Что, каждому ясно, было бы в высшей степени неприятно.