Алессандро Надзари - MCM

И людским сгусткам под липким медовым, медным и золотом светом противопоставлялась упорядоченность танца под светом платиновым. Дамы и кавалеры переступали с белой на чёрную клетку пола и обратно, кружились в необычном вальсе. Нет, менуэте? Паване? Аллеманде? Куранте? Жиге? Михаил не поспевал вспомнить верное название до того, как элементы одного сменялись шагами другого — сообразно изменчивой музыке. Возможно, то был не танец, а некий ритуал. До Михаила откуда-то донеслось слово «теургический». Виденное им он готов был назвать алхимическим пламенем. Все, кого он видел, были, подобно ему, одеты в красное с той или иной примесью розового, оранжевого и коричневого, а лица их также скрывали маски — чёрные и белые, не венецианские, примитивные и скупые на детали, но выполненные мастерски.

И вот, в центре бальной залы, сплетались и разбегались фигуры: малиновая с розовой, гранатовая с рубиновой, махагоновая с каштановой, бордовая с бургундской, барканская с массачной, орлецовая с гиацинтовой, багряная с краповой, терракотовая с коралловой, алая с кирпичной, маковая приблизилась было к нему, хотела вовлечь, но её перехватила киноварная и через миг передала алой… Всех оттенков он и не знал. И понял, что так и не сдвинулся с места. Словно чувствуя исходившую от него недвижность, танцоры переменили построение и, повернувшись к нему, волной двинулись к краю залы, чтобы вновь отхлынуть к центру. Знала ла эта церемония начало и конец? И откуда лилась музыка? Она такая тихая. Барочная. И искажённая. Ах, ну вот же граммофоны. Странная, на долю секунды десинхронизированная стереофония.

Не особенно стройные он ловил и речи. Ни один из кружков, к которым он приближался, не привлекал разговорами. Банальность, глупость, пошлость, анекдот, медоточивость — полная расслабленность, отсутствие стремления поразить собеседника. И все говорили на французском. Михаил пригляделся к нарядам — нет, никто не оставлял подсказок относительно своей личности, разве что ростом, комплекцией и голосом. В помещении работала вентиляция, изгонявшая лишний жар и лишний газ, но всё равно было довольно душно, однако никто не снимал ни шапок, ни масок, ни перчаток. Так он ничего не найдёт.

Задумался, хотел ли бы он когда-нибудь приобщиться к подобной закрытой, элитарной культуре, но, по чести, сейчас ему и так хватало участия в одном тайном братстве, которое, как он думал, будет распущено, самое позднее, этой зимой, когда в горнило промышленности подбросят последний пакет документов.

С людей Михаил переключил внимание на интерьер. Покрытые чёрными бархатными обоями стены выглядели таинственно, но не содержали никаких карт или эскизов. Выраженно ритуальных предметов ни на столиках, ни в редких стеклянных шкафах он тоже не встречал, а скорее бросалось в глаза их отсутствие. Он ожидал увидеть хотя бы циркули, наугольники, кельмы и прочее символически-инициатическое, чтобы по их распределению в пространстве понять, в какой стороне может быть адитон — и если не хранилище документов, то достойные риска кабинеты. Вот только место тех же кельм уверенно заняли ложечки для абсента. Была ещё надежда на верхний этаж, но не стоило мчать туда напролом.

Видел он и напоминавшие щиты серебряные подносы с белым игольчатым, призматическим порошком, который предполагалось втягивать за-под маску тонкими трубочками, лежавшими рядом. Как было известно Михаилу из статей венца Фройда, вещество характеризовалось горьковатым вкусом, вызывало ощущение морозца и онемения слизистой оболочки при назальном и пероральном применении, но основным эффектом была бодрость, придание сил для долгой работы без отдыха и пищи, хотя на слух оно забавным образом напоминало название одной волшебной страны, где за труд как раз наказывали, но поощряли за лень. Кто знает, не опрокинули ли один такой поднос в начале вечера, и не взметнулось ли с него вьюжкой вещество на бывших поблизости, теперь символически искавших свой путь в пурге?

Пробовал он присоединиться и к обитателям «засвечья», однако те не обращали на него ни малейшего внимания. Вальяжно разлеглись на диванах и кушетках, улетев разумом куда-то вне этого дома, вне улицы, вне города, а может, и мира, к краю Солнечной системы. Михаил видел впереди себя лишь всё ту же чёрную стену, но смотревший в ту же сторону уверял, что перед ним — панорама чернокаменного города со зданиями-монолитами, что населяют розоватые, прямо под цвет его мантии, членистоногие с многосуставными конечностями и совершенно не ангельскими, не горними перепончатыми отростками на спине, которые он разглядеть не успевает, поскольку существа обращаются к нему, и он видит их спиралевидные, слизнячьи головы… После чего захрипел, монотонно вбирая в грудь густой воздух, будто надеялся им если не бесстрашно захлебнуться, то не менее отважно и решительно выпить целый океан, чтобы добраться до дна. Далее Михаил услышал только что-то про грибы, мозги и банки, при этом визионер на ощупь потянулся к хрустальной вазе, из которой выскоблил в полмизинца толщиной порцию зеленоватой кашицы, каковую раскатал в тонкую пастилку и просунул в ротовую щель маски.

«Должно быть, верно резюмировал тот доктор, что зависимость связана не с веществами, а с моральным разложением лиц, их употребляющих, надеющихся, что препараты из далёких стран унесут их в те места, откуда прибыли, и в те времена, к которым взывают». Михаил отвернулся от пропащего, но не отыскал для взгляда достойного пристанища, не мог наметить следующую цель. Возвёл очи горе, но встретился с самим собой: потолок был зеркальным, но пошедшим пятнами и разводами, местами — искажавшим пропорции. В отражении представала картина Питеров Брейгелей или Босха — только освежёванная, лишённая икры фольклорных деталей. Может, никто и не заметит, если он всё-таки прокрадётся наверх? Снаружи часовых не было, внутри он видел только привратника да пару слуг… Нет, ему ведь довольно прозрачно намекнули, что ведётся слежка. Но как? Некими оптическими и акустическими приборами? Слишком сложно для такого места. И куда попадают приходящие из сада? Возможно, в той четверти здания, наиболее близкой к лестнице, и где он ещё не был, но которая только и оставалась доступной на этом этаже?

«Спокойно. Оптика и акустика, оптика и акустика. Если взгляду не за что зацепиться, пора прислушаться. Прими всё вчуже», — и Михаил глубоко вздохнул, закрыл глаза, а затем пошёл мелкими шажками и стал ловить обрывки фраз. Возможно, в этой четверти разговоры были не такими и бессмысленными. Почти.

«Странный у них мальчик растёт. Сама видела, как он несколько раз стукнулся на Выставке о стеклянные панели. Уже и так в диоптриях! А позже принёс мне рисунки домов, густо обсаженных зеленью, с окнами, идущими как лента на протяжении всего этажа. И ни черта они не стройнят здание! Знаешь, что мне в них видится? Затянутые пояса! Такое вот поколение будущих выпускников Школы искусств подрастает. Может, им ведомо что-то, что укрыто от нас так же, как первые этажи — за листвой на его картинках?»