Яков Миркин - Правила бессмысленного финансового поведения

У него – удивительно сбалансированная мозаика. Интуиция – так, чтобы дары эти были равновесны. Не то чтобы поровну, а по весу и способности в общей семье, без обид, когда все по умолчанию всё понимают, кого нужно пожалеть, а кто – сам всё заработает.

По ценности даров – всеми понимаемая иерархия.

И ни в коем случае – долевая или совместная собственность. Нет таких буйств, и непониманий, и расставаний, которые бы не случились в родственных семьях, когда они почкуются, на почве того, что кому оставили или отдали старшие, кто больше сил в это вложил и кому это должно, на самом деле, принадлежать.

Какая рациональность! Вроде бы все полны сил, но дары и сделки, и документы, и распоряжения на будущее (пусть оно никогда не наступит) – только сейчас.

Есть один только казус. Один кусочек имущества придется оставить детям всем вместе. Ну, сами разберутся. Риск, конечно.

Мы говорим и говорим – кому, что и как – и я тысячу раз поражаюсь, насколько у него от природы ясное, точное и спокойное мышление, понимающее, как всё устроено и как заранее всех сохранить, как им помочь, как попытаться удержать семью, как целое, на несколько поколений вперед.

Хотя все заранее знают, что это невозможно.

Это доступно только владельцам больших состояний или больших имен, когда, действительно, есть, что делить и чем питаться до скончания века.

Дачи – наше зеркало. Дача – это обязательно.

Есть мир городской, мир деревенский и мир, их отражающий – дачный. Значит, у дач есть иерархия. Когда-то cверху были крымские дворцы. Ливадия, Воронцовский, Массандра. Ниже – дачи с башенками, модерн, вьющиеся столбы. Они и сейчас кое-где стоят. Комарово и ленивый Сестрорецк под Петербургом. А дачникам пожиже – перекрашенные избенки. Вокруг Москвы, губернских городов – их море. Оркестры, купание, дачные мужья. И обязательно – террасы, чай, губы под луной. Чай из душистой липы, бесконечная жизнь, деревня как корова, из которой льется молоко.

Но вот что обнаружилось – дачи меняются, как люди. С двадцатых, красный век – другая иерархия. Кремлевские дачи как Эльбрус. Вагоны с провизией. Заимствованные имения, бронза, но чужая. Охрана, играющая в прятки. Клетки, из которых рассылаются сигналы. Там лопатами переворачивали нашу жизнь.

Пусть там останутся, как будто пролиты чернила. Наш путь, конечно, вниз. Вот дачи старых большевиков. В два этажа, с заборами в рост, хмурой зеленью и песнями ссыльнокаторжных. Папки Госплана и дети коммунаров, блуждающие, как пчелы. Завистливый взгляд электрички, пролетающей мимо.

Не задерживаемся. Есть кое-что поинтереснее – дачки-подачки. Битва перьев за Переделкино. Из-за поворота, на редкостном автомобиле выплывает сам мэтр. Но он уже знает, кто в очереди на его дачу, когда он помре. И еще – академические дачи! Обратная сторона шарашек! Рукопожатие от партии за вдохновенный труд. Орденоносные дома – там можно было выращивать и укроп.

Что же это за странные поселения? Разве что вышек с охраной по углам им не хватало. Дачи – резервации, дачи – вырезки из сероватой ткани, дачи – укрытия от всё поедающего кумача. Там, где мог быть бархатный халат, где чай и девы с персиками, а трубка – что ей еще делать: дымится, рассуждает и, может быть, глумится.

Стоп-стоп, не наша жизнь. Не наши дачи. Там – скол синего фарфора. Наши дачи – фаянс, глиняная чашка, плошка из алюминия. – Люминий, – как говорил сосед, закусывая с любовью. Ржавый самовар во дворе, из которого течет вода, если ее налить. Дачки – чтобы глотнуть сирени и кислорода и прокормиться.

Имя им – миллион. Дом в деревне, где живет мать-вдова, – это тоже дача. Каждое лето из больших городов стекались на покосы, на картошку, на починку сараев и крыш миллионы тех, кто ушел в города после войны. С детьми – к молоку, к пышкам, к козам, полным меда, к помидорам, бугрившимся от волнения. К божеству воздуха, чтобы младенцы стали, наконец, похожи на бутоны.

Или вот еще дачи. В 1960-х свой дом под городом, чтобы сокрыться от коммуналки, от клети в 20–30 метров, если они есть. Натасканный по доскам, квадратных метров в семьдесят, священное укрытие от тещ, свекровей и свекров. Предаться плоти, жаре, свекольнику, холодному, как космос, карасям, электроплитке и ночнушке, безусловно сорванной, когда другие поколения спят за стенкой, всё заглушающей.

Свой дом – нельзя. Два этажа – нельзя. Дважды прописаться, в Москве и под Москвой – нельзя. Дом в роли дачи – нет, никак нельзя. Они не выжили.

И, наконец, Она. Внебрачное дитя всех дач двадцатого века. На шести сотках. Великая Дача – сарайчик, домик, сараюшка, любовница народа. Не на куриных лапах, но с холодильником внутри, с прекрасным лежаком, с терраской для возлияний. Какие консервы там вырастали! Какие заросли, чтобы солить, варить, закатывать, завинчивать и закручивать, чтобы шкафы забеременели!

Шесть соток? Нет, верх кормежки, верх летних воскресений, верх комарья, верх дружества, ибо жил и паял там банки большой завод, все те, кому раздали шесть – соток – земли – в – ближайшем – Подмосковье – профкомом – как дар – поощрительный, – как дар – окормляющий, – как дар – выделяющий из всех!

Сарайчиков были миллионы. И кормили они нешуточно. Они – и еще кусочки земли у деревенских домов. В восьмидесятых, в разгар красной экономики, когда исчезли даже будки с сапожниками, 45 % картошки собирали частники [86] Здесь и дальше: Народное хозяйство СССР за 70 лет. Юбилейный статистический ежегодник. // Финансы и статистика. Москва, 1987. . Не колхозы, не филологи, не студиозы и даже не взмокшие доценты, а – просто частники. Как же помним! Холодноватый сентябрьский денек, ожидание – труда собачьего, но праведного. Соседская лошадь, глупая, взламывающая плугом землю. Семья с соседями на грядках, как воробьи. Вытравить из земли корни, обсыпанные гранатами. Ссыпать, как тушки, в ведра, в мешки. Разделить – кого на костер, кого в подвал, кого – в яму. Дать подвалу проглотить. И на плечо к самогону – губастому, перченому, со снежным салом наперерез – о, счастье есть!

Богоданная смородина? Штрифель? Вишня, чтобы валяться под ней бесконечно? Где взять? Когда ты ешь пепин шафран, можно визжать! В 1980-х годах больше 50 % ягод (сладчайших), фруктов (нежнейших), овощей (величественные тыквы, достойные пера) собирались частным образом. На шести сотках или на малых остатках земли, оставшейся от коллективизации.

Сверхдержава прокормить не смогла. 7 миллионов семей в 1986 году были в «коллективных садах» (СССР). Почти 6 миллионов – в «коллективных огородах». У 75 % участок в среднем – не больше пяти соток. В садах – по статистике – собирали по 100 с лишним килограммов фруктов и ягод в год, больше 200 килограммов картошки, больше 100 килограммов овощей. И если вам хотелось испить козьего молока, то нужно было идти к бабушкам, потому что 80 % коз было у них. В деревенских домах была пятая часть коров и овец. И мясо от своей свиньи – тоже пятая часть.