Инга Кондратьева - Девятая квартира в антресолях

– Как же так, няня? Так, а как же любовь? – Лиза непонимающе глядела на Егоровну.

– Так, а что такое любовь, дитятко? И то любовь, и это любовь. А вот жизнь – она либо вопреки и наперекор, либо в согласии. Истерзались бы, да измучились. А так и она жизнь хорошую с Антоном прожила. И бабка твоя на старости лет внучку дождалась. И у твоих папы с мамой – вот уж что за любовь-то была! Долгожданная. Не любовь – картина! Ты вон на пианине своей играешь! То вроде легко и светло, как шутка, или нечаянная радость на душе, а то за самое горло возьмет. То переливами, то – как дождик каплет. А то, как грозным порывом громыхнет. А ведь всё это – музыка. Так и любовь. И краски у любви есть, и возраст. Моя-то вот любовь почти в самом младенчестве померла. А больше и не приходила ни разу.

– Няня, няня! Расскажи, – Лиза затаила дыхание, Егоровна впервые что-то говорила о себе.

– Да то рассказ невеселый, может, хватит на сегодня откровений?

– Егоровна, милая! Ты ж сама понимаешь, что такого настроя больше век не случится. Ну, я прошу тебя. Все-таки была любовь-то? А я – никому!

– Да уж и некому, поди, наверно. Кто где теперь? А было нас четверо. Четыре девчонки влюбились в одного парня. Это уж в городе было, как увели меня мамка с папкой с Лугового-то. Там, конечно, тоже какие-то посиделки были и на круг вечером ходили, да несерьезно все это было. Никто меня не приглядел, и я никого из парней особо не выделяла, да и совсем соплюха еще была. А вот как на фабрику всей семьей мы записались, так нас в барак определили. А это, Лиза, такой длинный сарай, и все вперемешку живут, только в конце две клетушки-комнатушки. Так сказать – для семейных. Только нас-то в общую поселили, семьей тогда только молодожен считали. А как первого ребеночка родят – так ко всем и отселяли, втроем в той апартаменте и не развернешься, да еще с пеленками. А у нас, почитай, весь барак семейный и был. Холостые парни и женщины, кто одинокий, те в других бараках селились. А в нашем, или как мы вот – родители с детьми вместе, или взрослые мужья-жены, братья-сестры да дядьки-тетки тоже вповалку. Семья. Вместе-то и дешевле, и легче держаться. Тряпочкой отгородишься – вроде как не видать соседей. Готовили в общей, приходили с фабрики – поешь чего наскоро, да спать. Выходной только воскресенье. Мужики с вечера субботы пьют, на следующий день отходят. А мы в «холодной» постирушки за неделю устроим, да в церкву когда сходим. Папашка мой пил мало, он через год работы таскальщиком уже с чахоткой слёг, а после и суставы все у него болеть стали, так приползет и все лежит. Мужики ему выпить к койке принесут, а он больше двух рюмок проглотить не мог – начинал кашлять кровью, выпьет и заснет. Мы и горя не знали. А другие так своих баб колошматили, что те по очереди в «холодной» отлеживались. «Холодная» – это типа больших сеней при входе было – зимой там такой мороз был, что к утру вода корочкой льда покрывалась. Бочки с квашеной капустой да солеными огурцами там хранили, бак для питья стоял, да пара лавок. Вот идешь так домой и смотришь – то пьяный мужик отсыпается, то его битая жена отходит.

И вот было нас в том бараке четыре подружки – сестры-близняшки Суворины, я, да Милка Дронова. И как-то, по осени, из деревни к старикам Пахомовым прислали на заработки племянника Степку. Красавец! С густыми черными кудрями, с чубом, с темным, почти цыганским загаром. Это потом уж у него кожа паршой пошла – дядька-то его в красильный цех приладил. А по началу – так загляденье, а не парень был. Вот мы, все четыре дуры, в него и втюрились.

Иду я как-то одна, и вдруг он. А вокруг никого, темень уже, узкая тропинка, да забор справа. Он меня как к тому забору прижал и давай целовать, я хочу крикнуть, а он не дает. Хорошо бабы наши гурьбой позади шли, он их заслышал, меня выпустил, а вслед так сладко шепчет: «Эх, Наташка! Всё равно моя будешь, красавица!». Я дура дурой и обомлела. Все после вспоминала, какие у него руки сильные, да усы пышные. А месяца через два старший Дронов пошел его убивать. Милки в тот день нигде не было видно. Весь барак уже знал почему, и мы три кукушки, убежали за сараи, да стали, наконец, своими тайнами любовными друг с дружкой делиться. Оказалось, он нас у того забора всех подряд переловил, каждой «красавице» уши веревочкой заплел. А Милке до такой степени, что та брюхатая сделалась. Был у него выход – сбежать в барак к холостякам, потому как хозяин такого сильного работника совсем упускать резону не имел, и из-за девки не стал бы гнать. А с Милкой уж будь, как будет. Да ее отец от нее дознался кто, и пошел всерьез убивать. И убил бы. Но Степан согласился жениться. Свадьбу отгуляли, да дверь за ними в семейной клетушке захлопнули. Тут-то мою любовь и придушили, потому как, хоть табуном за одним парнем ходи, то дело гордости. А чужой муж – и думать не моги. Забудь!

– Так все и кончилось, няня? – Лиза слушала чужую жизнь как завороженная.

– Да, в общем-то, и да. Кончилось так, – Егоровна, словно что-то вспоминала еще под эти слова.

– Или что дальше было? – догадалась Лиза. – Как они дальше-то жили?

– А дальше, дитёнок, там всё тёмно. Стал он пить, да до беспамятства.

– Ой, я так боюсь пьяных, няня! – призналась Лиза.

– Ты? Да ты их видала? Да где?

– Один раз, помнишь, как я маленькая была и мы гуляли. А дядька какой-то вдоль реки шел и ко мне полез!

– Тю! Да это Степаныч, дурья его башка, на пасху с малой барышней христосоваться пожелал. Напугал тебя, помню.

– Потом еще раз в городе, когда нас в музейную выставку водили, так по дороге какие-то двое смеялись, на нас пальцами показывали и «белыми мамзельками» обзывали. А наша классная дама велела не обращать внимания и с достоинством следовать мимо. И вот, недавно, на Ярмарке – их целая толпа из кабака выходила.

– Это, дитятко, не так страшно, это ты веселых пьяниц видела. А в бараке пили до злости, до потери себя. Тех разумом не остановить, только если другой силой. Так вот. Зимой дело было. Вернулась я как-то с фабрики и вижу – в «холодной» баба какая-то отлеживается, да стонет. Я подошла, волосы с лица убрала ей, а это – Милка. «Дай водички», – шепчет еле слышно. Гляжу, а она вся в крови. Не лицо, а юбка. Я ей: «Милочка! У тебя ж ножки все в крови, дай вытру?» А она уцепилась за подол и вроде как ничего не соображает от боли. Потом воды попила, меня узнала. «Возьми его, на снег брось, да так, чтоб собаки не учуяли. Степка проспится – похороним». У меня аж волосы на голове зашевелились. Я ей юбку-то приподняла, а там младенчик. Уже холодный совсем. Вот с ним вместе все мои девичьи чувства и фантазии навсегда и сгинули. Родной муж смертным боем жену бил так, что выкинула она. Про собственное дитё не вспомнил! Стою в этих сенях и только одно думаю. Ведь и мне от подобной участи не уйти, раньше-позже, тут – одна дорога. И все вспоминала, как мы в Луговом жили, какой домик у нас был. Маленький, бедненький, но как мамка его весь намоет-начистит, как мы с ней картошки наварим и отца с поля ждем. Думаю, только бы до лета дождаться. Умолю. Упрошу вернуться. И как накликала. Через месяц папаня преставился, а летом я и вовсе одна осталась. Дальше ты мою судьбу знаешь. У меня всегда был теплый дом, полный стол и ни одного грубого слова. Лучшей доли и представить себе не могу. Бабушке твоей за упокой свечку всегда ставить буду, маму твою, светлого ангела, поминать, а за вас с отцом – о здравии молить!