Владимир Селиверстов - Поколения ВШЭ. Учителя об учителях

– Петр Яковлевич, а почему же к вам Александр Романович Лурия не ходит советоваться?

Он отвечает:

– А что же я ему могу посоветовать? Он же пишет быстрее, чем я читаю.

Гальперин был удивительным человеком. Это теперь мы стали такими умными, а тогда даже не догадывались, какое счастье нам привалило, что нас учат такие люди. В Гальперине сочетались широта, глубина, образованность и способность к самоограничению в экспериментальных исследованиях. Он разрабатывал теорию формирования умственных действий, понятий, причем умственных действий с наперед заданными свойствами. Что вообще странно, потому что кто знает свойства умственного действия или свойства мышления, которые мне могут понадобиться? Мышление должно быть универсальным, а не «с наперед заданными свойствами». Иногда я его спрашивал:

– Петр Яковлевич, ведь есть же образное мышление. Почему в ваших этапах формирования умственных действий нет стадии образа?

Он мне говорил:

– Слушай, Володя, не толкай ты меня на этот дырявый феноменологический мост, там просто провалишься.

Что еще важно – мы видели взаимоотношения внутри школы. Моим непосредственным учителем был Александр Владимирович Запорожец, с которым я прошел многое. Они жили на улице Грановского – сейчас это Романов переулок. В коммунальной квартире жили декан математического факультета Петр Матвеевич Огибалов, Александр Владимирович Запорожец и Петр Яковлевич Гальперин. Я прихожу к Запорожцу с какими-то вопросами, а он говорит:

– Слушай, зайди к Петру Яковлевичу, не морочь мне голову.

Почему моим учителем стал Александр Владимирович Запорожец? В основном, я думаю, по своим человеческим качествам. Его глубина открылась мне позже (и до сих пор еще продолжает открываться!). Правда, первым моим научным руководителем был Сергей Леонидович Рубинштейн. Тогда он еще работал в университете, потом его оттуда выгнали, а спас Рубинштейна Сергей Иванович Вавилов. Он устроил его в Институт философии Академии наук. Несмотря на то что Сергей Леонидович был лауреатом Сталинской премии, членом-корреспондентом Академии наук и заведующим кафедрой – он восстановил кафедру психологии в МГУ в 1942 году, – несмотря на все это во время борьбы с космополитизмом его уволили отовсюду. И вот Вавилов его спас.

У меня дома нет ни кандидатской, ни докторской, ни диплома, но сохранились тетрадные странички в клеточку с моей курсовой работой, которую я писал у Рубинштейна. Она была посвящена проблеме памяти в трудах Ивана Михайловича Сеченова. Помню, я к нему пришел домой и там впервые увидел настоящую психологическую библиотеку западной литературы. Я увидел шкафы, в которых стояли собрания сочинений великих психологов. Он ведь Марбургский университет заканчивал. Это ему удалось привезти еще до революции, наверное. Я поражался, как же он курсовую мою читал и не высек меня за то сочинение, которое я ему принес. Сергей Леонидович человек был необыкновенный, щедрый и мужественный.

Мой однокашник по школе Юра Кривоносов, который сейчас работает в Институте истории естествознания и техники, в свое время рылся в архивах ЦК и нашел там письмо пяти выдающихся психологов Маленкову. Это была война, 1944 год, тогда должны были проходить выборы в академии наук. И вот Леонтьев, Борис Михайлович Теплов, Анатолий Александрович Смирнов, Сергей Васильевич Кравков и еще кто-то написали Маленкову письмо, что психология имеет большое значение, в том числе и для войны, обороны и так далее. Поэтому хорошо бы избрать членом-корреспондентом Академии наук Сергея Леонидовича Рубинштейна. Мгновенно – это просто по датам видно – было принято решение «избрать членом-корреспондентом Рубинштейна». Война – она объединила всех. Несмотря на то что там было внутреннее соперничество – кстати, между Рубинштейном и Леонтьевым тоже, – они написали это письмо.

А потом я уже перешел к Александру Владимировичу. Здесь еще сыграло роль то, что Петр Иванович – друг Запорожца, и он просил Александра Владимировича присматривать за мной. Время от времени я бывал у него дома. И спасибо ему – он включил меня в программу своих штудий, так что я с четвертого курса начал вести экспериментальные исследования. Была такая школа установки Дмитрия Николаевича Узнадзе, которая и сейчас существует. Его последователи говорили, что установка – это штука предпсихическая, она чем-то сродни магическому явлению. А Запорожца интересовало, как все-таки формируется установка, потому что вся идеология школы Выготского была связана с категорией развития. Еще Гальперин нам красиво говорил:

– Если бы мы не знали, что наши способности становятся и развиваются, то вся психика была бы чудом.

Это похоже на правду. И первые мои работы как раз и были направлены на изучение того, как формируются установки. Я тогда стал, по сути дела, детским психологом, потому что изучал это на дошкольниках разного возраста. Потом я примерно раз в десять лет обращался к проблеме установки. В 1979 году, когда в Тбилиси был просто невероятный для советских времен конгресс по бессознательному, Филипп Вениаминович Бассин, тоже бывший харьковчанин и представитель этой школы, дал мне возможность сделать там доклад. А начал я свои экспериментальные исследования под руководством Александра Владимировича Запорожца.

Потом я окончил университет, и меня рекомендовали в университетскую аспирантуру. Но тут я сам себе сильно навредил, потому что на госэкзамене по истории партии получил тройку. У меня в дипломе две тройки: по истории партии на первом курсе и на госэкзамене, так что здесь я был постоянен. Помню, мне попался вопрос о главном экономическом законе социализма по работе Сталина. Сталин к тому времени почил в бозе, но все-таки на дворе был еще 53-й год и только июнь месяц. А я не успел прочесть этот научный труд и начал нести какую-то пургу, что-то вроде шолом-алейхемовского «не так с деньгами хорошо, как без денег плохо». В общем, на меня комиссия с большим удивлением смотрела. Они все-таки меня пощадили и поставили тройку, но после этого экзамена ученый совет решил забрать у меня рекомендацию в аспирантуру. И тут меня спас Александр Романович Лурия. Он сказал:

– Конечно, Зинченко – мерзавец, стыдно не знать такую замечательную вещь, но все-таки он способный человек. Давайте мы его хотя бы в заочную аспирантуру возьмем.

В итоге приняли меня в заочную аспирантуру, а через год я перевелся в очную аспирантуру Института психологии. И началась совершенно другая полоса в моей жизни, потому что я познакомился с представителями челпановской школы в психологии. Какие это были необыкновенные люди! Во-первых, благороднейший беспартийный (бывало и такое) директор Анатолий Александрович Смирнов, который тридцать лет возглавлял этот институт. Он заботился о равновесии в институте, чтобы и «челпановцы», и «выготчане» мирно сосуществовали. Этот мир он поддерживал, не позволял выходить за рамки научной дискуссии. Причем при таком мире в институте замечательный коллектив сложился, замечательный ученый совет. Никто никогда не отыгрывался на аспирантах. И это все тоже входило в нас, даже в наше поведение на ученых советах и конференциях. Еще был Борис Михайлович Теплов. Он вроде бы всю жизнь свое дворянство скрывал, но с такой физиономией скрыть его было очень трудно. Борис Михайлович Теплов был непререкаемым авторитетом для всех психологов Советского Союза. Он был настоящей личностью, какие встречаются достаточно редко. Дали когда-то сказал, что «личность есть таинственный избыток индивидуальности». Правда, он еще добавлял: «И вообще, личностей, кроме меня, нет». Приведу такой эпизод. Одна дуреха выступает с докладом о творчестве старшеклассников и зачитывает сочинение одного из своих испытуемых.