Ричард Овери - Сталин и Гитлер

В самом начале своей карьеры Сталин как-то заметил, что каждый, кто «не подчиняет свое “я” нашему святому делу», является врагом 18. Национал-социализм видел все в черно-белом цвете. В Германии, как говорил Грегор Штрассер на партийном съезде в 1929 году, «есть две категории». С одной стороны были «те, кто верил в германское будущее» 19. Как писал Герхард Нессе в 1934 году, любой немец, читая «Майн Кампф», мог произносить «только да или нет», и ничего среднего 20. Советская риторика также не оставляла места для колеблющихся. Весь мир разделялся вдоль манихейской линии – добро и зло, социально приемлемые и социально коррумпированные, и это разделение нашло отражение в понятии «социально опасный», которое использовалось для характеристики всех тех, у кого сохранились хоть какие-нибудь генетические связи с бывшим господствующим классом 21. Грань, пролегающая между теми, кто был включен в сообщество и теми, кто был исключен из него, была сложной и неоднозначной, но так или иначе, все советские граждане, как и германские, должны были выбирать и принадлежать к той или другой категории. Именно этим и объясняется то, до каких пределов национал-социалистический режим доходил в своем стремлении определить как можно точнее статус тех, кто был частично евреем. Это также объясняет и политику Советского Союза, направленную на отслеживание всех сыновей и дочерей «социально опасных» индивидов и лишение их гражданских прав или социальных возможностей на основании предположения о генетическом или средовом заражении 22.

Ненависть, также, хотя отчасти, лежала в основе всепроникающего насилия в двух диктатурах. Истории насилия пронизывают все страницы этой и всех остальных книг, посвященных двум диктатурам. Убийства, расстрелы, либо самоубийства в этих системах были ежедневной рутиной; другие формы насильственного исключения из общества, депортаций и заключений в лагерях, совершались в отношении миллионов людей. Насилие было слишком широко распространенным и продолжительным явлением, чтобы его причины можно было бы объяснить лишь тем, что это были репрессивные и авторитарные режимы. Насилие было встроено в саму суть мировоззрения каждого из двух диктаторов, а также стало сердцевиной каждой из двух диктатур; оно было существенным элементом обеих систем, а не простым инструментом контроля, и как таковое практиковалось на всех уровнях двух обществ без исключения. Может возникнуть соблазн предположить, что принятие насилия было неизбежно, более того, в некоторых обстоятельствах даже желательно, и что его происхождение было обязано травмам Великой и Гражданским войн, которые положили ему начало. Гитлер и многие другие ветераны партии годами смотрели в лицо смерти, которая представала перед ними в самом мучительном, непосредственном и кровавом облике. Некоторые из них, хотя и не все, привнесли в свою мирную жизнь терпимое отношение к физической грубости и жестокости, и патологическую одержимость добродетелями насилия (и насильственной смерти), которая пропитала насквозь всю культуру Третьего Рейха. Гимн, написанный для «Олимпийской молодежи» в 1936 году, отмечал не радость спорта, а привлекательность героического конца: «Главное завоевание отечества/Высшая необходимость отечества/в необходимости: жертвенная смерть!» 23.

Гражданская война в Советском Союзе покрыла кровью большевистских лидеров. Насилие было широко распространенным и варварским с обеих сторон, оно притупляло чувствительность и создавало веру в то, что насильственная защита революции была и правым делом, и исторической необходимостью 24. Вместе с тем, в случае с Советским Союзом язык политического насилия утвердился задолго до опыта мировой и гражданской войн. Эта идея занимала центральное место в большевистской концепции революционной борьбы, которая по определению должна была быть разрушительной и кровавой. Ленин в 1905 году смотрел на задачу революционных масс в понятиях «жестокого уничтожения врага» – тема, к которой он постоянно возвращался во время революции и гражданской войны, и которая отразилась эхом в языке его революционных собратьев 25. Сталин дал в своих «Основах ленинизма» характеристику того, как «закон насильственной пролетарской революции, закон разрушения буржуазной государственной машины… является неизбежным законом революционного движения» 26. Оба, и Сталин, и Гитлер, смотрели на насилие как на неизбежное следствие их политической миссии. Революционные столкновения делали необходимыми физическое устранение или подавления тех сил, которые определялись как контрреволюционные; расовый конфликт представлял собой силы природы, приложенные к человеческой популяции, в которой насилие проявлялось инстинктивно и безжалостно. Ожидания диктаторов от политики и от переустройства общества были преднамеренно, почти торжествующе антигуманистическими. Ни тот, ни другой не рассматривали себя как убийц, хотя командовали кровавыми режимами. Насилие обоими диктаторами совершалось и как воздаяние, и как спасение от вымышленных врагов, для которых, как они полагали, кровавое насилие было привычным делом. Жертвы показательных судебных процессов по многих случаях были вынуждены признаться в том, что они заранее обдумывали покушение на убийство большевистских лидеров; коммунистов в Германии в 1933 и 1934 года рутинно пытали, чтобы обнаружить их тайные запасы оружия и взрывчатых веществ, и раскрыть их планы насильственных и террористических актов.

Нисходящая спираль, начинающаяся от социальной изоляции и исключения из общества посредством ненависти и перманентного насилия с трудом согласуется с утопическими устремлениями двух систем. Оба элемента были объединены общей для обеих диктатур концепцией борьбы. Утопия, которую в 1930-х годах обещали обоим народам, всегда оставалась в процессе «наступления», далеким идеалом, смутно видневшимся сквозь повседневную реальность борьбы против того, что системы называли кандалами старого порядка, против социальных ценностей и морального мировоззрения, поддерживавших этот порядок. Сталин охарактеризовал этот парадокс в своей речи в 1934 году, в которой объяснял, что существующая власть государства является необходимой переходной фазой к более свободной системе: «Высшая форма развития государственной власти, ставящая цель подготовки условий для устранения всякой государственной власти…». При этом Сталин добавил, что каждый, кто не понимает противоречивый характер исторического процесса, «мертв в отношении марксизма» 27. Ощущение будущего у Гитлера также было обусловлено дальнейшей борьбой, до тех пор, пока фундамент для возникшего расового государства не будет гарантирован 28. Две утопии радовались метафорическому существованию, оправдывая текущую политику погоней за отдаленной целью, и передавая эту реальность своим народам.