Карлос Фальяс - Маркос Рамирес

— Ты встаешь, Маркос?

— Угу… — мычал я и принимался раскачивать кровать, чтобы она скрипела так, точно я уже одеваюсь. И мысленно ругал себя — взбрело же мне в голову вставать так рано!

Иногда я пытался обмануть мать и тихонько насвистывал, хотя на самом деле все еще лежал, хорошенько укутавшись в одеяло. И почти всякий раз бедняжке приходилось в конце концов подниматься и силком вытаскивать меня из постели. И она уже не ложилась до тех пор, пока не разведет огонь и не подогреет мне воды, подслащенной соком сахарного тростника.

Стоило мне только встать, как разом исчезали все колебания: умыв лицо, я чувствовал себя бодрым и радостным. Надевал платок на шею, мигом выпивал сладкую воду, выходил на улицу и, сунув руки в карманы, пересекал весь город, молчаливый и пустынный в предрассветные часы. Мне приходилось будить жившего в другом конце города Эм илио Р омо, товарища по занятиям. Тетради Эмилио были всегда в полном порядке, а самое главное — родители его готовили дома карамель для продажи.

Изнутри дома вскоре слышался нежный голос его матери:

— Эмили-и-и-о-о-о! Рамирес уже здесь!

Потом доносилось сонное ворчание мальчика. Спустя минуту он открывал мне дверь, все еще протирая глаза, и, показывая на ящики с карамелью, говорил:

— Возьмем!

Мы отправлялись в парк. Усевшись, мы решали, что вначале следует расправиться с карамельками, а затем с полным спокойствием посвятить время учебникам. Нашей первой задачей мы занимались не меньше часа: покончив же с нею, мы приходили к выводу, что здорово холодно, поэтому не мешает согреться гимнастическими упражнениями. И мы с увлечением отдавались шведской гимнастике — ведь она так полезна! И затем устраивали матч бокса, столь живой и захватывающий, что вокруг нас собирались чуть не все ребята, приходившие в парк готовиться к экзаменам. Так неразумно теряли мы утро, впопыхах хватались за учебники и готовились самое большее два часа, а солнце стояло уже очень высоко.

Я возвращался домой незадолго до обеда, недовольный и сонный. Но чтобы не браться в этот день за учебники, я утверждал, будто нет ничего лучше и плодотворнее, чем заниматься на заре.

Начались устные экзамены; к столу мы подходили по одному, но когда члены экзаменационной комиссии уставали и хотели выиграть время, они вызывали по два ученика сразу. Экзаменационная комиссия заседала в отдельном помещении, вдали от шума и наших любопытных глаз. На столе лежали билеты с номерами, которые соответствовали номерам вопросов по программе, пройденной в течение учебного года. Мы подходили по очереди, брали наугад один из билетов и отвечали на поставленные в нем вопросы. Я довольно легко отделался на этих экзаменах: меня вывозили беспечность, смелость, ловкость, умение вывернуться в любом случае. В ходе экзаменов я сделал некоторые очень интересные наблюдения.

Дон Мануэль Солано преподавал также физику и химию. К сожалению, его ученикам приходилось полагаться только на свою память, потому что в Институте не было ни лаборатории, ни оборудования для проведения опытов, если не считать двух — трех старых и непригодных аппаратов. Вот почему я терпеть не мог эти предметы, особенно — химию, а поскольку дон Мануэль был прямым и суровым человеком, то по химии я неизменно получал очень плохие отметки. Таким образом, результат моего последнего экзамена по химии должен был иметь решающее значение. Мне требовалось получить по меньшей мере «полтора», чтобы избежать переэкзаменовки по этому предмету. В то время единица была лучшей отметкой, а четверка — худшей; при оценке применяли также десятые доли балла.

В тот день я отправился в Институт спозаранку и мимоходом постучал в дверь Гарсии-Кубинца, который появился из дома, на ходу дожевывая кусок хлеба. Он был озабочен и явно не в духе.

— Боюсь, не провалиться бы, — признался мне Гарсиа. — Иногда, знаешь, никак не могу ответить на заданный вопрос. У тебя тоже так бывает?

— Не думай об этом, — сказал я и, чтобы его успокоить, добавил: — Ты здорово занимался и отлично знаешь химию. А потом, даже если получишь тройку, то и на этом выедешь — у тебя ведь превосходные отметки.

Несмотря на мои слова, Кубинец, поравнявшись с собором, задержался и произнес:

— Подожди-ка секундочку… Зайду-ка я в церковь и поставлю свечу святому Аточскому, чтобы он мне помог на экзаменах. А ты не хочешь зайти?

— Нет, нет! — поспешил я с ответом. — Дай мне свои тетради — пока ты молишься, я просмотрю их.

Гарсиа вышел из церкви спокойным и довольным. В Институте мы, медленно прогуливаясь по коридорам, вполголоса повторяли все, что считалось самым трудным и важным. Остальные делали то же самое — собирались парами или группами и, не теряя времени, наскоро перечитывали записи. Глухой гул стоял в коридорах, то стихая, то вновь усиливаясь, словно неясное гудение летящего пчелиного роя. Мало-помалу тревога и волнение охватили ребят. Гарсиа и я настолько погрузились в повторение пройденного, что решительно ничего не замечали и не слышали.

— Видали? — неожиданно спросил подошедший к нам Чус Молина. — Только что появился министр просвещения, он будет присутствовать на экзаменах!

— Все пропало, Маркос, все пропало, черт возьми! Вот так беда!.. — ахнул Кубинец, смертельно бледнея.

— Почему? — удивленно спросил я. — Что мне за дело до какого-то министра! Уж не думаешь ли ты, что старик хорошо знает химию?

Однако мне не удалось успокоить Гарсию, взволнованного неожиданным известием. Другие ребята, особенно девочки, тоже не могли совладать с охватившим их страхом. И даже сам дон Мануэль, по-видимому, находился под впечатлением этого неуместного визита: нарушив обычный алфавитный порядок, он начал вызывать тех, кого считал лучше подготовленным.

Я старался изо всех сил успокоить Гарсию, но все мои попытки оказались бесполезными — до нас то и дело доходили все более и более тревожные вести. Нечто странное и небывалое происходило там, у экзаменационного стола. Ученики один за другим возвращались растерянные и подавленные. Лола плакала горючими слезами, твердя, что она провалилась. За бедной девочкой вышел и сам дон Мануэль, он ерошил свои редкие волосы и кричал:

— Глупцы!.. Точно людей никогда не видали! Стоят как истуканы, открыв рот, и не произносят ни единого слова!.. Вся моя годовая работа пошла прахом, и все из-за вашей дурости!..

Тут его рассерженный взгляд упал на меня и Гарсию, — полные любопытства мы вместе подошли к нему, — и в гневном отчаянии он добавил:

— Идите вы, бесстыдники, может, хоть вы будете шевелить языком!