Карлос Фальяс - Маркос Рамирес

От волнения у старухи разболелся живот, а Тереса разразилась истерическими рыданиями, беспрестанно повторяя, что я пытался их убить.

Донья Роза, ближайшая соседка доньи Долорес, — дом ее вклинивался слева в кофейную плантацию моего дяди, — принесла каких-то лекарств своей подруге.

Из моей комнаты, где я закрылся на весь остаток дня, я слышал, как судачили старухи, обсуждая происшествие.

— Какой ужас! — причитала соседка. — Как мальчик не побоялся схватить змею? И что же, она не укусила его?..

— Как не побоялся, говоришь ты? Да этот дьяволенок ничего не боится! Он готов беседовать с мертвецом, — уверяла донья Долорес. И добавила в отчаянии: — Не дождусь, когда этот лоботряс уберется отсюда! Так и скажу зятю, лишь он вернется из Пунтаренаса, — пусть не обижается… Карамба! Ведь мальчишка может такое натворить, что всех нас и соседей погубит! То проклятые стрелы пускает, то камнями швыряется, а вот сейчас, смотри, — змея… Ну, что ты скажешь? Чего доброго, в один прекрасный день ему вздумается подпалить дом или церковь, или…

— Карамба! — прервала донья Роза. — Ты говоришь — церковь… А помнишь, как в церкви стекла перебили? Кто это сделал? Так и не дознались, не правда ли? А не думаешь ли, что этот парень…

Раздраженная донья Долорес поспешила подтвердить подозрение соседки.

— Конечно, конечно, — заметила она. — Это на него похоже… Боже мой, какой ужас! Дождемся от него беды…

В понедельник, к вечеру, в доме доньи Розы поднялся переполох — крики, беготня. Из разговоров доньи Долорес с Тересой я понял, что в саду соседки среди кофейных деревьев бродила по ночам неприкаянная душа — не иначе как призрак деда доньи Розы; при жизни его ходили слухи, что старик очень богат, но скуп, а после его смерти нигде не удалось отыскать деньги. Так и сгинули целые горы золотых монет.

На другой день донья Роза пришла снова к нам поговорить о таинственной истории, уговаривая подругу прийти к ним под вечер.

— Непременно приходи, Долорес… Так примерно часов около восьми появляется покойник, — говорила она. — Может, ты осмелишься заговорить с ним, и тебе удастся разузнать, куда дедушка закопал деньги. Вот было бы хорошо!

Старуха обещала прийти. Прощаясь, донья Роза позвала и меня:

— Ты бы пошел с ней, Маркос, если не боишься. Никто не знает, кому повезет найти деньги…

— Я приду, донья Роза. И непременно поговорю с покойником, — обещал я, подозревая, что какой-то шутник задумал попугать дураков.

В семь часов вечера донья Долорес, взяв четки, отправилась в дом своей приятельницы.

— Не прихватить ли мне с собой лук, чтобы выстрелить в этого призрака? — спросил я перед тем как выйти.

— Пресвятая богородица! — воскликнула перетрусившая Тереса. — И не думай об этом! Разве ты не знаешь, что у тебя может кровь застыть в жилах на всю жизнь?

Так и не пришлось мне взять с собой лук, но, проходя по улице, я подобрал увесистый камень и спрятал его в кармане.

У доньи Розы уже собрались несколько мужчин и девушек, ожидавших появления призрака. Выйдя в патио, все молча столпились, напряженно вглядываясь в темневшую перед ними чащу кофейных деревьев. В тишине слышалось стрекотание сверчков, среди ночных теней вспыхивали и гасли зеленоватые огоньки светляков; время от времени кто-нибудь из собравшихся вполголоса бросал замечание, от которого мороз подирал по коже.

Вдруг кто-то прошептал, заикаясь от страха:

— С-смотрите!.. В-вон и-идет!..

Все вздрогнули, охваченные испугом. Мне тоже стало не по себе, однако я слегка подался вперед, всматриваясь в темноту.

Вдали, в глубине просеки между кофейными деревьями, среди черных колеблющихся теней, я различил какой-то еще более черный силуэт; он то увеличивался, то постепенно уменьшался и снова вырастал до гигантских размеров и медленно приближался.

Я услышал позади себя приглушенный шепот молитв и заклинаний; раздался подавленный женский крик, и кто-то бросился убегать со всех ног. Только тогда я почувствовал, как весь дрожу, сжимая камень ледяными, оцепеневшими пальцами.

Когда страшный черный призрак, то вырастая, то уменьшаясь, подошел совсем близко, над нами с тонким писком взвилась огромная летучая мышь. Безумная паника охватила всех: донья Долорес упала на колени, поднимая к небу четки и громко взывая к богу, а остальные с воплями бросились врассыпную, За ними чуть было не побежал и я, увлекаемый общим смятением. Сердце мое бешено билось, мозг, казалось, оцепенел, но где-то в тайниках его развернулась отчаянная борьба между животным страхом перед привидением и боязнью вызвать насмешки старух, которым я так хвастливо обещал побеседовать с мертвецом.

Мне удалось преодолеть чувство ужаса и остаться на месте. Но когда призрак еще ближе надвинулся на нас, я не смог совладать с собой: страх восторжествовал над стыдом. Почувствовав себя побежденным, я изо всех сил запустил камнем в привидение. Такой поступок может показаться странным, но он был подсказан внутренним стремлением оправдаться перед собой и, несомненно, явился логическим завершением борьбы сознания против животного инстинкта. А вслед за этим я обратился в постыдное бегство.

Когда я прыгал через забор, позади меня раздались взрывы смеха и пронзительный издевательский свист: так отметили злорадные соседи мою трусость.

Добежав до дому, я неожиданно услышал скорбные причитания доньи Розы, возгласы удивления и ужаса…

Запущенный мною камень попал призраку прямо в лоб; обливаясь кровью, он упал без сознания меж кофейных деревьев.

Сын доньи Розы, жизнерадостный двадцатилетний парень, на три дня слег в постель. Я чуть было не убил его. Шрам, как память о моем подвиге, остался у него на всю жизнь…

Так прошла эта злосчастная неделя. В следующее воскресенье дядя Сакариас возвратился вместе с Томасито из веселого путешествия в Пунтаренас; донья Долорес вместо приветствия встретила зятя подробным отчетом о моих злодеяниях. Выслушав ее, дядя вызвал меня в столовую.

— Видишь, Маркос… — сказал он скорее с грустью, чем с возмущением. — Это уже переходит все границы… Будет лучше, если ты завтра же отправишься домой…

Хотя меня глубоко поразил необычный оттенок горечи, прозвучавший в его тоне, я тем не менее с трудом скрыл от него чувство безграничной радости, вызванной этим решением.

Однажды ночью — это случилось в конце первого биместра, когда я учился во втором классе Института, — дед получил телеграмму из Атенаса: дядя Сакариас тяжело заболел, необходимо было срочно перевезти его в Алахвэлу. Все семейство Рамиресов взволновалось. Женщины, за исключением бабушки, от которой скрыли на время это печальное известие, проливали обильные слезы.