Карлос Фальяс - Маркос Рамирес

Дома мать, потрясенная болезнью брата, делала вид, будто занята шитьем, и до поздней ночи плакала тихо-тихо, словно пытаясь скрыть от всех свое горе. Она очень любила брата, и он всегда был добр к ней. Зная, что сестра живет в постоянной нужде, дядя не забывал помогать ей.

Дедушка и дядя Сантьяго рано утром уехали в Атенас и на следующий день вернулись в Алахвэлу с больным на носилках. Тереса не смогла сопровождать мужа: она осталась дома, валяясь в постели, сраженная жестоким приступом своей «болезни».

Дядя был неузнаваем. Его привлекательное лицо, гордый вид, живой блеск черных глаз — все исчезло после каких-нибудь двух недель изнурительной болезни. В этом осунувшемся человеке с восковым, обросшим бородой лицом почти невозможно было узнать прежнего дядю Сакариаса. Стремясь во что бы то ни стало его спасти, семья в отчаянии обратилась к самым известным врачам страны. Но все было напрасно: не удалось даже определить, от какой болезни он умирал. Вот почему у матери и теток крепло убеждение, что брата убивают колдовские чары доньи Долорес. В последний раз, когда я вошел в комнату больного, он дотронулся до моей руки костлявыми похолодевшими пальцами и, приподняв голову, сказал тихим, утомленным голосом:

— Веди себя хорошо, Маркос, и не поминай меня лихом… Все кончилось… Видишь? Мне уже не придется тебя наказывать! А я так хотел сделать из тебя полезного человека… все думал о твоей бедной маме… Я знаю, что ты вырастешь честным человеком, да, честным… Если ты считаешь, что прав, — всегда смело делай то, что задумал… И постарайся прожить свою жизнь — пусть в бедности, но с достоинством… Ты — тоже Рамирес, как я, как отец, как дед. Да, как мой дед! — Пересохшие губы открылись в широкой улыбке, он снова уронил голову на подушку и закрыл глаза, точно уйдя в далекие воспоминания о старом Педро Рамиресе.

Он умер на заре, когда в патио начинали кудахтать куры.

В день кончины дяди, незадолго до похорон, в дом стариков вошла, заливаясь слезами, одетая в траур, первая невеста дяди Сакариаса, жившая в Сан-Хосе, моя добрая защитница, милая Тал иа, которую так любили все Рамиресы.

Безграничная любовь девушки к дяде Сакариасу была совершенно исключительным, необычным чувством. Она боготворила его, и, мне думается, он тоже сильно ее любил. Они были счастливыми женихом и невестой в течение многих лет, пока он кончал юридический факультет, чтобы завоевать себе положение в жизни. А затем, когда дядя был назначен алькальдом в Атенас, он через несколько месяцев, в силу загадочных обстоятельств, неожиданно женился на Тересе, истеричной дочери доньи Долорес.

Это было жестоким ударом для Талии — она страдала, много плакала, но продолжала его любить, молча и безнадежно. На ее туалетном столике неизменно стоял портрет Сакариаса. И вот он умер. Талиа безутешно оплакивала смерть своего прежнего жениха.

Прошло много лет. Двадцатидвухлетним парнем, успев уже немало поработать на банановых плантациях атлантического побережья, я вернулся в Алахвэлу. Как-то вечером в доме стариков, роясь в ящиках, набитых ветхими и ненужными вещами, я наткнулся на маленькую, пыльную шкатулку, перевязанную истлевшей лентой. Мне показалось, что я когда-то уже видел эту шкатулку, — конечно, она была мне знакома. Я открыл ее и нашел на дне связку старых, пожелтевших писем.

Это были письма Талии к дяде Сакариасу, когда тот был ее женихом. Я принялся разбирать выцветшие от времени строки, и меня вдруг охватило странное чувство радости, овеянной грустью; казалось, что дорог ой, печальный призрак прошлого шепчет мне слова о былых мечтах и надеждах, о великой любви, оборвавшейся в пору расцвета.

Из этих писем я узнал, что Талии пришлось долгое время работать учительницей в маленьком поселке, затерявшемся в глуши провинции Сан-Хосе. Ее слова звучали горечью, глубокой болью души, страстным желанием поскорее вернуться и снова увидеться с женихом; но все письма неизменно выражали твердую веру в радостное, счастливое будущее.

«Любовь моя! Я — одна здесь, в глухом и забытом уголке, откуда мне, может быть, уже никогда не удастся выбраться. Ночь, часы только что пробили десять. Какая тоскливая безнадежность, жизнь моя! Снаружи завывает ветер, упрямо льет дождь, и вдали время от времени лает собака. Все в поселке спят. Только в моей комнатушке горит свет. Лампа зажжена, потому что я сижу за письмом к тебе, и пока пишу — чувствую, будто ты здесь, рядом, и мне даже кажется, что я различаю блеск твоих глаз и твою сердечную улыбку, — и я счастлива этой мечтой.

Лишь здесь, в разлуке с тобой, я поняла, как глубоко тебя люблю! Когда же я смогу снова быть с тобой рядом, чтобы повторять тебе это без конца? Но тогда — клянусь тебе — никогда, никто и ничто не сможет разлучить нас. Мы соединимся навеки и будем очень счастливы. Я в этом уверена. Вместе мы состаримся и вместе будем смотреть, как стареют другие…»

Все миновало! Вот письма, полные трепетного чувства, вот строки, полные горячей надежды, а от человека осталась лишь память да, возможно, горсточка праха.

Как-то позднее, когда бабушка отмечала седьмую или восьмую годовщину со дня смерти дяди Сакариаса, из Сан-Хосе приехала Талиа, чтобы навестить старушку и моих теток и провести с ними несколько часов, благоговейно вспоминая о покойном. Тут мне пришла в голову глупейшая мысль, которую я до сих пор не могу себе простить. Под каким-то предлогом я отправился с Талией в сад и там, пока не появился никто из домашних, передал ей связку писем.

— Возьмите это на память, Талиа. Я сохранил их, чтобы вы могли перечесть наедине, у себя дома.

Дрожащими руками она приняла мой подарок и поспешно вернулась в дом. До меня донеслись ее рыдания и голос бабушки, пытавшейся ее утешить.

Из-за нелепой сентиментальности я растревожил уже было успокоившуюся боль. Надо было сжечь эти несчастные письма!

На втором году обучения в Институте я стал бичом почти всех преподавателей. Мои ежедневные выходки то и дело прерывали занятия не только в моем классе, но зачастую и во всем училище. Директор, дон Хуан, встречая меня в школьных коридорах, всякий раз выговаривал полустрого, полунасмешливо:

— Опять выставили из класса? Отлично, Рамирес, отлично! Ничего, придет день выпускных экзаменов — вот тогда ты раскаешься, да будет слишком поздно!..

В ту пору я считал, что подобные предостережения продиктованы злобой, которую дон Хуан затаил ко мне из-за нелепой моей выдумки, будто у него пупок похож на раковину. Мне казалось, что он не упускает и в будущем не упустит возможности отомстить мне. Вот почему я чувствовал себя так, словно был уже одной ногой в стремени, — готовый пуститься в далекий, заманчивый путь к неведомым портам и сказочным странам, начать жизнь, полную приключений.