Карлос Фальяс - Маркос Рамирес

Помню, как, сидя однажды у кухонного стола и наблюдая за матерью, гладившей белье, я заметил с неожиданным для нее упреком:

— Ты не позволила мне выйти сегодня… А я должен был повидаться со своей невестой!

Она удивленно посмотрела на меня, улыбнулась, а затем, притворившись рассерженной, сказала:

— Ты и с невестой? Да сначала научись умывать свою рожицу — смотри, какая она у тебя грязная! И тебе не совестно?

Нет, мне не было стыдно. Я разъяснил ей, что речь шла об очень хорошенькой девочке и богатой — ведь по воскресеньям она надевала шляпку, а кроме того, у них в доме работала служанка. В самом деле, я часто встречал эту девочку в мелочной лавчонке на углу, бежал к ней навстречу, обнимал ее и целовал к великому удовольствию старого лавочника, охотника пошутить. Конечно, это он учил меня таким вещам, потому что дома я не видывал подобных проявлений нежности: при мне мать была всегда сдержанна с отчимом, стараясь не задевать моих детских чувств; да и мне никогда не приходило в голову поцеловать мать, чтобы этим выразить свою любовь к ней.

У моей «невесты» были двоюродные сестры, взрослые красивые девушки; они жили напротив мелочной лавчонки в старом доме, казавшемся мне, однако, дворцом благодаря своим застекленным окнам и тяжелым гардинам, а также из-за пианино, которое мне как-то удалось рассмотреть через окно в зале. Девушки узнали о моих шалостях, и все это им не слишком понравилось.

Именно тогда я впервые надел пару башмаков — подарок тети Амелии. Это были грубые башмаки, неуклюжие, с железными подковками на каблуках и носках — чтобы дольше носились, — из кое-как выделанной телячьей кожи. Они отчаянно стучали и скрипели при ходьбе, но это не мешало мне почувствовать себя на верху блаженства, и, разумеется, я поспешил покрасоваться перед домом двоюродных сестер моей невесты. Младшая, увидев меня в окно, поздоровалась со мной и крикнула:

— Алло, Маркос, я как раз думала о тебе! В каких восхитительных туфлях ты щеголяешь!.. Подожди-ка секундочку! Постой, не уходи!

И захлопнула окно.

Минутой спустя она появилась в дверях, подозвала меня с таинственным видом и тихонько шепнула:

— Знаешь, кто здесь, в столовой? Твоя невеста! Зайди, поглядишь на нее.

— Нет, — протянул я недоверчиво. — Там твои сестры, они еще разозлятся.

Она успокоила меня, объяснив, что все на прогулке, и тогда я вошел за ней в обширную прихожую. Ноги в новых башмаках разъезжались на мозаичном полу. Увидев девочку, игравшую в столовой, я молча бросился вперед, чтобы обнять и расцеловать ее, думая, что именно так следует обращаться с невестой. Но тут неожиданно появились все женщины этого дома и с громкими криками окружили меня, грозя разделаться со мной. Перепуганный и пристыженный, я в одно мгновение вырвался из рук, пытавшихся схватить меня, и промчался через прихожую с такой быстротой, словно за мной гнались бесы; топот моих ног в новых башмаках адским грохотом разнесся по дому. Этим печальным случаем завершилось мое первое ухаживание.

Тогда у меня уже было две сестренки — одна из них совсем маленькая, недавно родилась; мне частенько приходилось нянчиться с крошками, чтобы помочь матери. Занятие это меня выводило из терпения и порядком надоедало. В ту пору наивысшим счастьем для меня было разрешение пойти в гости к деду и бабушке. Мать в таких случаях отмывала мне лицо, меняла одежду и, выйдя меня провожать, объясняла, как добраться:

— Дойдешь до угла, пересечешь улицу и пойдешь все прямо до казармы, там снова перейдешь улицу, возьмешь налево, и пойдешь прямо, все прямо-прямо, до дома дедушки… Смотри не заблудись и по дороге ни с кем не задерживайся!

Верхом на палочке кофейного дерева я вприпрыжку мчался по середине улицы, добирался до желанного дома и приветствовал бабушку — добродушную старушку, вечно занятую домашними делами и неизменно оберегавшую меня от всевозможных обид и козней дядюшек. А немного погодя мы носились вместе с Томасито по обширному саду, лазили на фруктовые деревья, из листьев пиньуэлы [16] Пиньу э ла — тропическое растение с длинными, узкими и колючими листьями, используемое для живых изгородей. , строили водяные мельницы на оросительном канале или воздвигали печи, рыли канавы, наводили мосты — словом, мастерили все, что в этом возрасте можно себе представить. Как-то раз пришла мне в голову счастливая мысль:

— Давай-ка я сейчас изображу Панчито! [17] Панч и то — кукла, которая вытаскивает выигравший лотерейный номер. Вот увидишь, как здорово это получится!

Вмиг отыскал я длинную веревку и привязал один конец ее к макушке высоченного дерева так, чтобы она свободно свешивалась, чуть касаясь другим концом земли, и торжествующе объяснил Томасито:

— Сейчас я соскользну по этой веревке вниз, опять вскарабкаюсь на дерево и снова спрыгну. Видишь, как здорово? — Ухватившись за веревку, я воскликнул: — Вот летит Панчито!

И с беззаботной решимостью скользнул вниз.

Как и следовало ожидать, почти в тот же миг мне пришлось разжать руки; выпустив веревку, я камнем полетел вниз и хлопнулся спиной о твердую землю. Открыв рот, задыхаясь, я тщетно пытался встать и отчаянно махал изодранными в кровь руками…

В поисках лучшего заработка отчим решил переехать в Сан-Хосе. Тяжело мне было расставаться с Алахвэлой — в моей жизни так много значили дом и трапиче деда, — но сборы к отъезду переполняли меня чувством любопытства и томительного ожидания: предстояла ведь поездка по железной дороге, знакомство со столицей!

В Сан-Хосе мы поселились в очень скромном домике — правда, с деревянным полом, — по соседству с кварталом Лас П илас, получившим свое название от городских прачечных, которые там в свое время находились.

Мой дядя Сакар иас, проходивший после окончания юридического факультета практику в конторе старого, опытного адвоката, поселился с нами, чтобы разделить с отчимом расходы на квартиру и питание. С тех пор дядя и начал принимать участие в моей жизни, вплоть до своей смерти заменяя мне отца.

Дядя Сакариас был молод и хорош собой. Способный, мужественный и энергичный, он тщательно следил за своими прекрасными темными волосами и безукоризненно одевался.

Получив образование ценой огромных жертв, преодолевая значительные трудности, дядя высоко ставил значение просвещения и ратовал за предоставление права учиться всем. Благодаря его жесткой требовательности я наконец-то стал заниматься, оставаясь, впрочем, всегда строптивым и невнимательным учеником.

Я поступил в школу «М ауро Ферн андес» и в первые же дни, чтобы не отставать от старшеклассников, стащил из письменного стола моего дядюшки линейку. Она мне, конечно, была совершенно не нужна, ведь я не знал даже цифр, однако я носил в школу вместе с грифельной доской эту линейку, чтобы щегольнуть ею, и с гордостью всякий раз клал ее перед собой на парту.