Олег Раин - Капризная маркиза

«Жаннет с силой выдохнула воздух через плотно сжатые зубы и бедово тряхнула челкой. Ресницы дрогнули стрекозиными крыльями, улыбка озарило лицо, сердце забилось в прежнем невозмутимом ритме».

Да и что, собственно, произошло? Меня снова предали, только и всего. Кого в жизни ни разу не предавали, пусть первый запустит в меня учебником. Только фиг кто бросит. Не найдется таких! Значит, нечего и кукситься. Главное — не подавать виду и действовать! Я и действовала, мысленно притягивая к далеким Каннам ураганы и ливни, расстраивая сеть водоснабжения, а в местных гостиницах выводя из строя всю имеющуюся сантехнику с электропроводкой. Пусть помаются да покрутятся! В Канны они уехали! Не на такую напали…

Последнюю фразу я, кажется, произнесла вслух, и Пьер тотчас округлил глаза.

— Je n’ai pas compris. Я-я… Нэ совсэм поняль.

— C’est n’important, неважно. Короче, все пучком, Петруш! — я бедово тряхнула челкой. — Ҫa va bien, и так далее.

— Чьесно сказать, я хотел нимножько тренировать свой рюсский. — признался Пьер.

— А я, честно сказать, хотела тренировать свой французский, — я пожала плечами. — Что же делать?

— Ну-у… — он развел руками, готовясь по-рыцарски уступить, но я перехватила инициативу.

— Хорошо. По-французски я буду общаться с другими аборигенами, а с тобой исключительно на русском.

— Хорошо! — обрадовался он. — Если хочешь, можем позвонить Сергею Александровичу?

— Попозже, ага?

— Значит, едим домой?

— Не едим, а едем, — поправила я голосом нашей школьной русички, и Пьер немедленно смутился. Он был забавным — этот француз, хоть и не был ни Ришаром, ни Безуховым. Под носом у него топорщились симпатичные восемнадцатого века усики, живот выпирал детским мячиком, а глаза имели свойство стремительно менять выражение — от полного испуга до такого же полного восторга. В общем, если бы он был другом отца, или на худой конец, родственником, я бы смилостивилась, но, увы, Пьер был всего лишь служащим и подчиненным — одним из многих работавших в фирме «мсье Сержа». Поэтому совместная наша участь была изначально решена, и, не отдав ему сумки, я отважно зашагала к машине.

Встречающие справа и слева шмыгали носами, то и дело вынимали платки. Ребята с темной кожей энергично насвистывали, и через каждую пару шагов я слышала классическое «ой-ля-ля». Совсем не то «ой-ля-ля», что распевали разбойники из «Бременских музыкантов», а свое специфическое французское. С такой же интонацией у нас обычно произносят: «Опана!» или «Ни фига себе!». Но все эти веселости меня сейчас мало трогали. Боинг до предела натянул ниточку, что связывала меня с мамой, но, оказалось, ничуть не приблизил к папе. Я чувствовал себя игрушкой, подвешенной над коляской. Ребенок в коляске хохотал, меня болтало из стороны в сторону, всем было жутко весело. Всем, кроме меня. Мне было просто жутко. Без всяких «весело».

Пока мы ехали Пьер продолжал лопотать что-то о программе, которую расписал для меня папуля. При этом он поминал о каких-то подарках, снова и снова рассыпался в извинениях, объясняя, что не сможет уделять мне много времени, — все-таки праздник, гости, то-сё, но я его не слушала. Я вынашивала в своей непутевой головушке план мести. К тому моменту, когда мы въехали в столицу Франции, план был практически готов. Отчасти жестокий, но что поделать — ce la vie! Да и где она — сегодняшняя мера жестокости? Наши школьные пранкеры, к примеру, доводили людей до белого каления, и это считалось нормой. Названивали известным людям — артистам, телеведущим и говорили какие-нибудь гадости. Те, разумеется, отвечали на повышенных тонах, и их аккуратно записывали. Записями наши шутники потом обменивались, как редчайшими марками. Самое сочное выставляли на открытых сайтах, а то и господам папарацци продавали. Полным отстоем считалось заснять «падшую звезду» на цифровик. Тут уж пускались на такое, что потом в ссадинах и шрамах возвращались. Кто поглупее, гонялись за футбольным ломовом — и непременно с травмами и кровью. Другие специализировались на уличных потасовках, третьи опускались до такого, что и пересказывать тошно. Короче, мой финт с Пьером был всего-навсего шалостью ягненка, лягнувшего копытом мясистого дядю. Конечно, больно, конечно, обидно, но не смертельно.

— Одну минуту, Пьер! — я указала на проплывающую мимо вывеску «Макдональдса». — Тут ведь должен быть туалет?

— О да, конечно! — Пьер суетливо принялся выворачивать руль. Водитель он был аховый, и я всерьез перепугалась, что он ударит случайную машину. Но все обошлось, мы чудом припарковались.

— Пять минут, хорошо?

— Bien, — Пьер затряс головой. — Хорошо…

«Жаннет схватила свою сумочку и решительно выскочила наружу. Любой нормальный «Макдональдс» кроме туалетов имеет еще и несколько выходов-входов. Этим и воспользовалась находчивая девушка. Зайдя через дверь «А», она вышла через дверь «В» — шагах в двадцати от машины незадачливого Пьера. Немного жаль было этого парня, но мстила она не ему, а своему папеньке. Да и какая там месть! — по сути, Жаннет ничего не меняла. Новый год ей предложили встречать одной, вот она и отпразднует его в гордом одиночестве!»

Красавчик Макс умел поражать. Цифрами, разговором, одеждой. Он и про будущее как-то сказал, что лет через сорок мерилом всего будет количество электричества. Типа, чем больше мегаватт на личном счету жителя, тем выше статус. Олигархи, таким образом, превратятся в подобие гигантских конденсаторов и аккумуляторов, ближайшие подручные выступят в роли преобразователей и трансформаторов, ну а прочим придется довольствоваться местами поскромнее, работая диодами, резисторами и прочей маломощной чепухой.

Пока этот «конденсатор» разряжался речью, вся прочая резисторная братия, понятно, смотрела ему в рот. В особенности мои крашено-бритые подруги — Люська и Катька. Этот кроличий рефлекс я и за собой примечала. Как начнет какой-нибудь краснобай перлами сыпать, так и чувствуешь себя змеей перед дудочкой. Этим Максик и пользовался. У кого-то за словами стояли дела, у него за словами стояли очки, которые он нарабатывал с легкостью лайнера, набирающего высоту. Чуток погудел — и вот уже подобрался к облакам. А усилий-то потратил всего ничего! Он и на других уроках витийствовал. Как-то, споря с литераторшей, назвал Лермонтова неудачником и ксенофобом. Вроде как женщины его не любили, вот он и юродствовал, мстил им, как мог, а на деле был тихушником и трусом. Денис тогда крепко вспылил и поинтересовался у Макса боевыми наградами поэта, но наш красавчик и здесь ускользнул. Начал крыть цитатами из Кафки и Джойса и дотянул-таки до звонка. Выкручиваться он умел мастерски, а если не получалось, выставлял щитом своего зычноголосого Антошу. Спорил-то не ради истины, а чтобы попонтоваться. У Дениса все выходило наоборот. Он и понтоваться совершенно не умел. Даже когда знал, о чем говорил. То есть только начинали его всерьез слушать, как он сбивался с мысли и начинал краснеть. «Лох», — губами и мимикой изображал улыбчивый Макс, и класс разражался смехом.