Олег Раин - Капризная маркиза

Отсюда, с земли, башня выглядела еще более величественно. Может, кто и ругал ее за «паутину и избыточные кружева», но мне она казалась восхитительной. Великан, головы которого было не разглядеть, последний из уэллсовских марсиан, дошагал из далекого Лондона и застыл навеки.

Я подошла ближе. Канаты толщиной в человеческую ногу (хотя ноги тоже бывают разные) тянули наверх битком набитые кабины лифтов. Две очереди змеились от подножия, добегая чуть ли не до берега Сены. Очень уж многим не терпелось встретить Новый год на верхотуре. Я понаблюдала за тем, как движутся очереди, и поняла, что сегодня мне башня точно не светит. А было бы здорово разослать с первого уровня дюжину писем с эйфелевским штемпелем, потом перекусить на втором уровне в ресторане «Жюль Верн», а на третьем, последнем, просто постоять и поглазеть на нашу круглую, чешуйчатую от крыш землю.

Чтобы утешиться, я вновь пересекла Сену, издали полюбовалась на мост Александра Третьего. Даже отсюда было видно, что русский мост самый крутой из всех парижских мостов. Что поделаешь, и наши цари любили попонтоваться. Кстати, возможно, слово «понт» как раз от французского pont — «мост» и произошло. А почему нет? Глядя на соединяющего берега каменного исполина, я в это почти поверила. А дальше… Дальше ноги вновь потянули меня в неведомое. Кварталы Отей и Пасси, церковь Святого Августина, рю де Монсо, храм Александра Невского…

Возле храма я на минуту задержалась, однако зайти не решилась. Наверное, зря. Все-таки здесь отпевали Шаляпина, Бунина, Тарковского. Это было еще одним кусочком родины — почти таким же, как мост Александра Третьего. Может, потому и не зашла — побоялась расклеиться окончательно. Все-таки я была в бегах. Да и шагала, если разобраться, не по улицам, а по тропе войны. Моей маленькой глупой войны.

Идти по прямой, когда все вокруг треугольное, невозможно, и чтобы не выписывать обидных кругов, я приобрела «карт-оранж» и воспользовалась метро. Пока ехала в вагоне, немного отдохнула. Остановок здесь не объявляли, слух пассажиров щадили, зато и камня уральского в облицовке стен тоже не наблюдалось. Все было прямоугольно-простым — никаких тебе сводов, никаких излишеств.

Проехав несколько остановок, я вышла из метро и оказалась возле ступеней, ведущих к Сакре-Кёр. Справа на тумбе стоял хлопчик, изображавший мушкетера со шпагой, слева надувал щеки чувачок в смокинге и цилиндре. Оба вполне живые, но совершенно неподвижные. Народ подходил к ним, фотографировался, бросал в банки у ног монеты. Вырядившиеся «манекены» время от времени принимались непритворно дрожать, а то и вовсе оживали, в течение пары-другой минут яростно растирая подбородки и носы. Работенка у них была нелегкой. Я кинула в баночки тому и другому по евро, обоих щелкнула своим сотовиком.

Слушая в Сакре-Кёр орган, я присела на лавочку. Если бы позволили, я даже полежала и поспала. В храме было тепло и уютно, но спать, скорее всего, не разрешалось. И потому, когда последние аккорды стихли, я незаметно выскользнула на улицу.

«Жаннет никуда не спешила. Укрощенное Время, свернувшись колечком, покоилась на ее безымянном пальце. На смотровой площадке, огороженной балюстрадой, толпились люди, и Жаннет из вежливости постояла вместе со всеми. Плеваться, как иные туристы, не плевалась, но вдаль смотрела с подобающим прищуром»…

Собственно, это и был Монмартр — еще одна притча во языцах. Прародина Ордена иезуитов и место, откуда Генрих Наваррский разбрасывал пушечные ядра. Высочайшая точка города и эпицентр давнего восстания парижских коммунаров. Ну и, само собой, именно сюда стадами, косяками и табунами хаживали художники всех мастей и рангов. Вроде того же Пикассо, Бальзака, Аполлинера и прочих Ренуаров. Что их сюда тянуло? А что привело сюда меня?

«Жаннет крутила своей симпатичной головенкой и ничегошеньки не понимала. Капризная маркиза больше не капризничала»…

Обида продолжала жечь. Возможно, не так остро, как в ту первую минуту, когда меня встретил Пьер, но все равно боль не унималась. Стрелу извлекли, рану обработали, но что толку? Как известно раны лечат сном и лекарствами, — моим сегодняшним лекарством был исключительно Париж. Чем больше я видела, тем меньше думала о папе Сереже. Чем больше отвлекалась на здешние красоты, тем меньше вспоминала о том съежившемся до горстки времени, когда не было еще на горизонте ни Толика, ни Галечки, а были только мы — папа, мама и я. Дружный коллектив, развеселый экипаж, ничего общего не имеющий с какой-то там ячейкой общества. В самом деле, почему малышовая память ничего не сохраняет? Как это все-таки несправедливо! Разве не здорово было бы помнить себя в возрасте года или двух? Все эти игрушки-погремушки, соски-пустышки, материнскую грудь? Наверное, посчитать, — так побед, одержанных в младенчестве, будет на порядок больше, чем во всей взрослой жизни. А что? Первая собранная пирамидка, первые самостоятельные шаги, первое лето и первая осень. У детей все впервые, а потому особенно остро и сладко. У взрослых — изо дня в день скучноватое дежавю.

Словом, унывать я не спешила, барахталась, как могла. Да и почему не барахтаться? — ноги ходили, руки двигались, голова вращалась. Правда, ныло маленько в груди, но в моем распоряжении была огромная таблетка города, и оставалось только решить: глотать ее сразу или растягивать не спеша, посасывая по крохам и частям.

Еще можно было сбегать в Лувр, но этого я делать не стала. Принципиально. Потому что знала: загадочную Джоконду не даст рассмотреть носорожьей толщины пуленепробиваемое стекло, а на всё прочее нужны месяцы неспешного хождения. Ну а просто зайти и бегом промчаться по этажам и залам казалось верхом нелепости.

«Быстро, быстро!» — торопили русские драгуны и гусары, забегая в местные кафе, и французы моментально подстроились. Появились множественные бистро, торгующие пирожками, кофе и сосисками. Но тех русских можно было понять, они в самом деле торопились. На войне нельзя не торопиться. Мне же торопиться было некуда.

Тем не менее в одном из таких бистро на рю Реамюр я купила солидных размеров плод авокадо, тут же за столиком его и прикончила. Странная все-таки фруктина. Маслянистая, сытная, ни на что не похожая. Говорят, Поль Брэгг обожал авокадо. Я же к авокадо относилась достаточно ровно, хотя под настроение могла и парочку откушать. На сей раз хватило одного плода. Остался только орешек — круглый, как шарик от настольного тенниса. Я катнула его по столу и лузой подставила ладонь. Но орешек в ладонь не упал, остановился на самом краешке. Все-таки шариком он не был и умел цепляться за жизнь. Я даже немного ему позавидовала. У людей так получалось далеко не всегда.