Анатолий Рыбаков - Кортик. Бронзовая птица. Выстрел

«Настроения» бывали обычно у мальчиков, далеких от общественной жизни. Впрочем, случались «настроения» и у комсомольцев, хотя и реже. «Настроения» заключались в том, что парень ходит грустный, скучный, как в воду опущенный, все ему кажется мелким, ничтожным, неинтересным. Да и сама жизнь представляется ему совершенно ненужной. Говорит он философскими изречениями: «Жизнь коротка и неинтересна», «Все пройдет», «Все повторяется», «От жизни надо брать все». В общем, несет вздор. Как правило, такой «упадочник» говорит об одиночестве, о том, что никто его не понимает и никогда не поймет, и читает при этом упадочные стихи. Да и сам сочиняет стихи – о загадочном мире, о бренности жизни и прочее в таком же упадочном духе. Как только кто начинает сочинять стихи – значит, у него начались «настроения».

И вдруг, совершенно неожиданно для себя, Миша начал сочинять стихи. Вернее, сочинил одно стихотворение. И то не до конца, никак не мог подобрать рифмы к двум последним строчкам. Конечно, не упадочное стихотворение, а настоящее, революционное.

Оно зародилось в те часы, когда он сидел на берегу реки вечером, смотрел на пламенеющий за дальними горами закат и вспоминал маленькую железнодорожную станцию, удаляющиеся огоньки, поезда, эшелон красноармейцев, Полевого и большой плакат, на котором был нарисован рабочий, разбивающий тяжелым молотом цепи, опутывающие земной шар.

Неожиданно возникла рифма «шар земной – рабочий молодой», потом другая: «мосты – бойцы»… И в итоге двухнедельного труда появилось стихотворение, несовершенство которого Миша сознавал, но которое все же ему нравилось. И он надеялся со временем подобрать последние две строчки.

Вот это стихотворение:

Последние две строчки Миша никак не мог сочинить. Не подбирались рифмы. К слову «земной» можно бы подобрать – в крайнем случае опять повторить «молодой», – но к слову «молот» Миша никак не мог найти рифму. А менять это слово Миша не хотел. Уж очень красиво звучало:

Молот, молот… Какую рифму к нему подобрать?

Миша мусолил карандаш, напрягал воображение, но ничего подходящего найти не мог… Все слова, которые приходили ему на ум, не годились. Молот, долот, сколот, проколот…

Искал Миша рифму и вечером, на костре.

Костер в этот вечер был не похож на другие костры. Обычный разговор не вязался. Никто не шутил, не рассказывал веселых историй. Зина Круглова попробовала было пересказать смешной ответ одной крестьянки на уроке ликбеза, но ее рассказ не показался ни смешным, ни интересным. Все сознавали ответственность момента.

Торжественное, романтическое состояние охватило и Мишу Его так и подмывало прочитать свое стихотворение. И в то же время было стыдно: вожатый, а сочиняет стишки. Но они так вертелись у него на языке, что он не удержался и сказал:

– Мне сейчас припомнилась история с кортиком: Полевой, Никитский и все другие. И как-то само собой сочинились стихи. Если хотите, я их прочту.

Миша встал и, немного волнуясь и боясь, что он забудет какую-нибудь строчку, прочитал стихи.

Ребята молча слушали. Молчание царило еще некоторое время после того, как Миша кончил читать. Потом Генка спросил:

– А где же конец?

– Конца я еще не сочинил, – ответил Миша.

Ему вдруг стало стыдно. Стихи казались теперь плохими, скверными. Все пышно, выспренно, не доходит до сердца. Зря он их читал! Кой черт его дернул? Зачем? Ведь он не собирается быть поэтом. Вот и ребята молчат. Понимают, что стихи плохие, но не говорят, не хотят его обидеть. Миша опустил руку в карман, незаметно измял и разорвал листок со стихами на мелкие кусочки.

– Что ж, – сказал Славка, – стихи неплохие. Только конца нет и размер не всюду правильный. Потом, нет рифмы между первой и третьей строчками.

– Зато по идее хорошо, – возразил Генка. – Я как услышал эти стихи, так сразу вспомнил и станцию, и эшелон, и комиссара Полевого.

Миша сказал:

– Я знаю, что стихи плохие, но мне хотелось вас немного позабавить и оживить наш скучный костер. Вот я взял и на ходу сочинил стихи.

– Прямо сейчас вот и сочинил? – усомнился Генка.

– А то когда же? Прямо в уме и сочинил. – Миша встал. – Всё! А теперь спать, по палаткам. И имейте в виду: ничего с нами не случится. А если к утру не вернемся, тогда ищите нас в лесу. У Голыгинской гати.

Лагерь затих. Миша, Генка и Жердяй выбрались из палаток и пошли к лесу.

Полная луна освещала спящий лагерь. Миша отчетливо видел верхушки деревьев. И синее небо над ними. И звезды.

– Как к лесу пойдем: берегом или лугами? – шепотом спросил Жердяй, дрожа не то от холода, не то от страха.

– Берегом, мимо лодочника, – тоже шепотом ответил Миша.

Три маленькие фигурки двигались по полевой тропинке, ведущей к реке. Впереди Жердяй, за ним Миша и последним Генка. Жердяй шел легко, неслышно. Миша решительно шагал за ним. Генка же, успевший в палатке заснуть, теперь плелся сзади, зевая и чувствуя себя очень несчастным оттого, что не выспался. Он был храбрый мальчик, но любил поспать.

Не доходя до реки, Миша велел ребятам подождать, а сам ползком подобрался к лодочной станции. Луна заливала ее своим светом. Лодки не воде казались черными спящими рыбами. Но никого на станции не было. Тихо. Ни голоса, ни плеска.

Так же ползком Миша вернулся к друзьям, и они отправились дальше.

До леса было верст пять. Дорога сначала вилась вдоль берега, потом углубилась в поля. В свете луны все казалось причудливым и таинственным. Что-то шелестело в пшенице. Таинственные зверьки перебегали дорогу.

Два быстрых зеленых глаза показались впереди и исчезли.

– Заяц, – прошептал Генка, стряхивая с себя сонливость.

– Кошка, – сказал Жердяй.

Лес возник перед мальчиками черной, мрачной громадой.

– Как пойдем? – спросил Жердяй дрожащим голосом.

Он еще надеялся, что Миша побоится идти в лес и они вернутся в лагерь.

Но Миша и не думал возвращаться.

– Веди нас к болоту.

Вслед за Жердяем мальчики обогнули опушку и углубились в лес.

Сразу стало темно. Бугристые корневища деревьев на тропинке казались клубками черных уснувших змей.