Наталья Туманова - Давно, в Цагвери...

— Такая вредная! — бранит Амалия Маконяниху и, косясь на окна бабушкиной мансарды, сообщает: — А у твоей бабушки гостья! Важная-преважная тетка на фаэтоне приехала. Седая. И очки — одни стеклышки!

Мы с Гиви переглядываемся: мы любим бывать у бабушки Ольги, когда ее навещают знакомые, — они говорят о книгах и о картинах, о коврах и рисунках, о городских и всяких иных новостях. Увлеченные беседой, гости не обращают на нас внимания, и мы с Гиви, делая вид, что не слушаем их, перелистываем толстенные бабушкины альбомы с видами Парижа. О, я никогда не забуду этих красочных, всегда поражавших мое детское воображение открыток! Парижские бульвары, ажурные мосты над серо-голубой гладью Сены, собор Парижской богоматери, Елисейские поля и бульвар Капуцинок, где когда-то жили моя мама и бабушка. Иногда Гиви принимается фантазировать вслух — вот мы бродим с ним по парижским улицам, сидим под полосатыми разноцветными тентами за столиками уличных кафе, стоим на берегу Сены, поднимаемся на Эйфелеву башню — она такая высокая, что мне становится страшно… Да, я, наверно, никогда не устану слушать фантазии Гиви, хотя и знаю, что это выдумки, неправда.

Сейчас Гиви с ожиданием смотрит на меня: от моего решения зависит — пойдем к бабушке или нет. А пойти мы договорились еще по пути к дому: ведь нужно же рассказать о встрече с Волшебником, о его странном вопросе про дальние страны. И хочется узнать, что это за таинственная гостья пожаловала к бабушке в фаэтоне? Наверно, какая-нибудь художница — у бабушки среди художников много друзей. Не выгонит же она нас из мастерской. Мы не станем мешать, заберемся в свой любимый уголок на тахте, будем краем уха слушать их разговоры и в тысячный, наверно, раз отправимся бродить по парижским улицам и бульварам…

— Пошли! — решительно заявляю я.

По глазам Амалии и Васьки я вижу — они не прочь увязаться за нами, но, я чувствую, бабушке вряд ли понравится сейчас нашествие тигранят.

— Если будет можно, я позову, — смущенно обещаю я Амалии, хотя уверена: обещание выполнить не придется.

Амалия не отвечает, исподлобья провожая меня и Гиви хмурым взглядом. А мы бегом направляемся к винтовой лестнице, что прямо со двора, минуя балкон и коридор, ведет в бабушкину мансарду.

Да, у бабушки гостья. Чопорная, чинная старуха в строгом, темном костюме, в пенсне и черных перчатках, сидит прямая и важная и пристально рассматривает разостланный перед нею на полу тот самый, уже ставший знаменитым ковер с рогатыми оленями.

Стараясь не скрипеть дверью, мы осторожно протискиваемся в комнату, и гостья встречает нас изумленно-вопросительным взглядом. Глаза у нее строгие, а толстые стекла пенсне их увеличивают и придают особенный, острый блеск.

— Это моя внучка, калбатоно Мзия, — объясняет бабушка. — И с ней ее верный рыцарь Гиви. Они не помешают… А вы, дети, раз пришли, ведите себя тихо. У нас серьезный разговор.

— Мы — тихо! — обещаю я, увлекая Гиви к тахте.

Величественно кивнув нам красиво причесанной седой головой, гостья принимается старательно изучать ковер, и лишь сейчас я замечаю в ее руке лупу, большую, как разливная суповая ложка.

— Боюсь утверждать категорически, друг мой, — солидно изрекает она, откидываясь на спинку стула, — окончательно установить возраст ковра может лишь специальная экспертиза. Но кажется, дорогая, вам в руки попал уникальнейший образчик старинного ковроткачества. Да, да… История этого сюжета сама по себе весьма занимательна. Если желаете, могу рассказать связанную с ним легенду.

— О, пожалуйста, калбатоно Мзия! И мои юные друзья с удовольствием послушают. Гиви и Ли любят и сказки и легенды. Правда, дети?

— Конечно! — с готовностью отвечаю я за себя и Гиви, он лишь кивает, рассматривая гостью.

А она, сняв и тщательно протерев стекла пенсне кусочком коричневой замши, вынутым из ридикюля, принимается рассказывать:

— Это произошло давным-давно, дети, еще во времена могущества Персидской империи, во времена Сасанидов. Почти две с половиной тысячи лет отделяют нас от царя Дария, который называл себя доблестнейшим и прекраснейшим из людей, повелителем персов и всего мира. Он был сыном Гистаса, воинственным и смелым человеком… В то время любимым развлечением царей была охота. В заповедных лесах водилось множество всякого зверья и дичи, сильные клыкастые леопарды и меланхолические гиганты-слоны, неугомонные задиры-мартышки и благородные тонконогие олени…

— И гепарды, наверно, — шепотом подсказывает Гиви.

— Да, мальчик, и гепарды, — величественно соглашается Мзия. — Но в данном рассказе для нас главное не гепарды и не слоны, а такие вот красавцы олени. — И гостья со значением указывает лупой на разостланный у ее ног ковер. — У царя Дария был любимый олень, который попал к нему маленьким олененком. Во время охоты убили мать-олениху, а ее несмышленыша-сына подобрали царские егеря… Дарий и сам был тогда мальчиком, вот как ты, Гиви, и очень полюбил олененка, выкормил молоком из соски, ухаживал за ним и всячески ласкал. Но однажды — всегда что-нибудь однажды случается, дети, — олень исчез! И сколько ни искали его царские егеря по всем лесам, так и не смогли найти. Дарий страшно горевал по своему любимцу, но время излечивает любую боль, любое горе. Позабыл о своем любимце и Дарий и снова принялся за забавы и утехи. И вот во время очередной охоты он убил красавца оленя. Когда сопровождавший Дария великий визирь нагнулся к убитому животному, он вскрикнул: на шее оленя блестела золотая цепочка, которую царь когда-то надел олененку… Так Дарий своей же рукой убил своего любимца. В ярости он сломал о колено позолоченный лук, пославший в благородное животное смертоносную стрелу… Но воскресить умершего, увы, не в человеческих силах…

Замолчав на мгновение, бабушкина гостья низко наклоняется к ковру и сквозь лупу всматривается в детали узора… Потом, откинувшись на спинку стула, продолжает:

— Вот тогда-то по приказу великого визиря и были свезены со всей Персии самые искусные ковровщицы, и в одном из залов дворца их усадили за работу: визирю очень хотелось утешить Дария. Не один месяц и не один год трудились мастерицы над замечательным ковром, где изображался четвероногий друг царя, сраженный его же собственной рукой. И олень получился как живой: кажется, крикнешь — он испугается человеческого голоса и исчезнет в зеленых зарослях… Так впервые, двадцать пять веков назад, возник рисунок подобного ковра. Конечно, это сказка, легенда, но, как и во всякой сказке, в ней, разумеется, есть доля истины… Вы знакомы с этой легендой, калбатоно Ольга?

— Да, я слышала ее, — задумчиво кивает бабушка. — И вы считаете…

Но, вскинув руку, гостья не дает бабушке договорить: