Наталья Туманова - Давно, в Цагвери...

Бабушка Лианы, Мария Марковна, — мы называли ее Тата, — не раз с гордостью рассказывала, что, когда Пушкин приехал в Тифлис, в его честь в Ортачальских садах на берегу Куры был дан обед, и грузинские писатели и артисты исполняли для гостя национальные песни, слова одной из них, которая пленила Пушкина искренностью и душевностью, написал прадед Лианы, поэт Туманишвили…

Отец Лианы был юристом, но любил и блестяще знал литературу; мне думается, если бы он посвятил себя ей, стал бы известным литератором. Он мог читать наизусть — и читал великолепно — целые главы из «Евгения Онегина», из «Бахчисарайского фонтана», «Медного всадника» и «Руслана и Людмилы», читал он их и по-русски, и в лучших грузинских переводах. Леон Георгиевич гордился тем, что его дед первый перевел на грузинский язык «Бахчисарайский фонтан» и «Кавказского пленника».

Еще тогда, в те далекие детские годы, я часто думал, что для подлинного искусства не существует национальных границ, что настоящая поэзия интернациональна. Лучшие поэты России любили Грузию. Пушкин и Лермонтов были высланы царем Николаем Первым в наш горный край в наказание за свободомыслие и с тайным желанием их гибели, но, чуткие сердцем к его красоте, к его честным, душевно распахнутым людям, они полюбили Грузию и ее народ, ее древний язык.

«На холмах Грузии лежит ночная мгла; шумит Арагва предо мною. Мне грустно и легко; печаль моя светла; печаль моя полна тобою…» Разве можно когда-нибудь позабыть эти строчки, где любовь к женщине переплетена с любовью к стране своего изгнания, стране прекрасной, свободолюбивой и гордой?

Я помню, однажды, в годовщину гибели Грибоедова, Мария Марковна взяла меня и Лиану на гору Давида, Мтацминду, поклониться могиле писателя.

Когда поднимались на фуникулере и позже, уже в Пантеоне, Мария Марковна рассказывала нам о жизни Грибоедова, друга декабристов Одоевского, Чаадаева и Рылеева, о его любви к Нино Чавчавадзе, о его презрении к «барабанному просвещению», которое насаждали в странах, просивших в те годы у России и покровительства, и защиты, о его преждевременной страшной и трагической гибели.

— Да, — говорила Мария Марковна, — Грибоедова зверски убили, а ему было всего тридцать четыре года и он совсем недавно женился на Нино Чавчавадзе. Наша семья дружила с семьей Чавчавадзе; вернемся — я покажу вам фотографии и письма…

«Обитель смерти» — так несколько высокопарно выразилась Мария Марковна о кладбище на Мтацминде, где вокруг мраморных и гранитных надгробий и сейчас высятся сумрачные кипарисы. Она и сама чем-то напоминала кипарис — высокая, всегда печальная, в черной вдовьей одежде. «Это уж навсегда, Верико», — сказала она однажды маме…

Мы поднялись на Мтацминду. День был с солнечными проблесками, но холодный — январь. Невесомо, неслышно падали с неба крупные хлопья снега; город лежал внизу, окруженный горами, — в нем было что-то древнее, библейское. Я не знаю другого города, который будил бы во мне такие глубокие и чистые чувства, — может, потому, что Тифлис — моя родина?

Мы с Ли долго стояли на площадке перед Пантеоном, и мне кажется, и она испытывала чувства сродни тем, которые волновали в ту минуту меня. И вообще мне думается, что мы с Ли часто думали и чувствовали одинаково, нас, видимо, объединяло некое, как говорили в старину, сродство душ. Она была умная и чуткая девочка, и о том, что она мне далеко не безразлична, я, кажется, впервые понял именно тогда, на горе Мтацминда, у могилы Грибоедова.

Мы стояли у вырубленного в скале грота, где из черного мраморного камня вздымался, как бы крича о безвременной и бессмысленной смерти, высокий бронзовый крест с распятием. Обхватив подножие креста судорожно застывшими руками, на камне лежала бронзовая женщина — лица было не рассмотреть. Я не знаю, похожа ли эта бронзовая фигура на живую Нино Чавчавадзе, или это лишь символ скорби, символ страдания, горя по разрушенной любви?.. Не знаю.

Я стоял, взявшись руками за прутья решетки, ограждавшей могилу, а Ли стояла рядом и по-детски прилежно, старательно, читала по складам: «…убит в Тегеране, …января 30 дня…»

Подробности о его смерти мы знали и раньше, прежде чем поднялись на Мтацминду, и не слова, высеченные на камне, поразили меня. Меня пронзила острая, внезапная боль, когда Ли, так же по складам, прочитала:

— «…Дела твои бессмертны в памяти русской, но для чего же пережила тебя любовь моя…»

Столько лет прошло с тех пор, и, может быть, сейчас я как-то иначе воспринимаю события того дальнего зимнего дня, но, помню, меня поразил тогда и сам тон Ли, поразили ее глаза…

Она стояла и словно ничего не видела кругом, все повторяла вслух: «…для чего же пережила тебя любовь моя…» Она смотрела совсем по-взрослому, так же как Мария Марковна, и вместе с тем по-детски горько, и я подумал: наверно, с таким же выражением глядела на этот могильный мрамор юная Нино Чавчавадзе.

Могила Нино — рядом с могилой Грибоедова, и когда Ли переводила взгляд на могилу Нино, я снова видел в ее глазах ту же недетскую скорбь и как бы вопрос: зачем, за что, неужели и мы все умрем и после нас останутся лишь скорбные камни? Ли оглянулась на меня косым мгновенным взглядом и сразу же отвела глаза, словно боялась, что я угадаю ее мысли.

Когда уходили из Пантеона, Мария Марковна рассказала, что вскоре после гибели Грибоедова персидский шах Хосрев Мирза прислал в подарок Николаю Первому один из самых крупных в то время бриллиантов мира — «Шах», весом в девяносто каратов. Такова была цена жизни, отнятая у Грибоедова варварским убийством. И самодержец всероссийский принял подлый, кощунственный дар и простил убийство одного из талантливейших людей страны. Впрочем, в глубине души он, вероятно, радовался гибели Грибоедова — кто знает, что еще мог преподнести престолу автор обличительной комедии? Крамолы и без него в России достаточно — один Александр Пушкин чего стоит!

— Он был такой злой царь? — с ненавистью спросила тогда Лиана. Я не помню ответа Марии Марковны, я видел лишь Лиану, ее глаза, ее вздрагивающие губы, и, как сейчас, слышу беспомощно-гневные и горькие детские интонации: «…для чего же пережила тебя любовь моя?»

…Это она, Лиана, сама того не подозревая, вплотную столкнула меня с жизнью реальной, с ее темными теневыми сторонами, с необходимостью совершить в ответственный час неотложные и решительные поступки. А все началось с отъезда Ли в Цагвери. Она спускалась с лестницы в сопровождении Маргариты Кирилловны, в светлом платье и с неизменным своим красным бантом в волосах. В руках корзина с черепахой и большая кукла, подаренная ей в день рождения. Ли обожала эту толстую, аляповатую куклу и не раз говорила, что она похожа на ее прежнюю няню. Но общего между няней и куклой было, на мой взгляд, слишком мало, лишь круглые голубые глаза да розовые толстые щеки. Катя живая была намного симпатичней.