Наталья Туманова - Давно, в Цагвери...

— И я поеду!

— И я! — перебивали друг друга тетя Маргарита и Ольга Христофоровна.

Важа в раздумье посмотрел в напряженные, полные ожидания лица женщин.

— Всех взять не могу, генацвале. Пролетка не резиновая! — Он с сожалением покачал головой. — А оттуда девочку везти будем… Но ты, Кэто, нужна! Пошли!

Я не решился проситься в ночную экспедицию: меня бы наверняка не взяли. Но я задумал прокрасться за взрослыми к пролетке — может, удастся примоститься сзади, где привязывают багаж: ведь у городских фаэтонов есть позади такая площадочка, куда укладывают чемоданы.

Важа Гогоберидзе жил рядом с милицией, недалеко от Кати. Возле его дома, у забора, действительно темнела довольно вместительная повозка, напоминающая городской фаэтон. Лошадь устало переступала с ноги на ногу, мелодично позванивала сбруя. Стоя в тени кустов, невдалеке, я подождал, пока Сандро не вскарабкался на облучок, а Важа и Леон Георгиевич не уселись в кузове повозки. Катю посадили на переднее сиденье.

— Ну, готовы? — донесся до меня окрик Сандро. — Поехали!

Кусты, окружавшие дом Гогоберидзе, напоминали мне затаившихся в темноте, присевших на задние лапы и готовых к прыжку таинственных зверей — странных, чуть шевелящихся. Я с дрожью подумал: а если Лиану не увезли цыгане и она сейчас бродит где-то в лесу одна, как ей должно быть страшно!

Я подождал, пока пролетка не тронулась и не выехала из полосы света, падавшего из окон. Тогда бесшумно, как кошка, я бросился за ней, догнал и, уцепившись за задний бортик, вспрыгнул на багажную площадку. Никто меня не заметил, не услышал: стук колес по камням и цокот копыт заглушали все.

Минут через десять, когда выехали из Цагвери, дорога сделалась мягче, колеса стучали не так громко, я стал прислушиваться к разговору. Леон Георгиевич молчал, а Важа, наоборот, стараясь отвлечь его от тяжелых дум, пространно разглагольствовал о всевозможных случаях из милицейской практики. Он очень важничал, этот Важа, чувствовал себя хозяином положения, человеком, облеченным неограниченной властью, и всячески подчеркивал это. Говорил многозначительно, покашливая. Но мне его рассказы казались малоправдоподобными, может даже выдуманными. Я трясся на своем неудобном сиденье, глядя назад, где во все сгущавшейся тьме редкие огоньки оставшегося позади Цагвери представлялись живыми, движущимися светлячками.

— …И вот, батоно Леон, идут они через лесную поляну и видят — лежит на земле человек, а другой, верзила, такой большой, сидит на поваленном и наган к его виску приставил. Ну можно пройти мимо? Нельзя пройти, генацвале, если человека убивают. Нель-зя! Подбежали сзади, повалили того, кто с наганом, и давай его бить-колошматить. А тот, жертва, вдруг вскакивает и, представляете, на спасителей кидается! Странная такая история, батоно, согласитесь! А оказывается, молодые артисты пьесу разыгрывали, рэпэтиция у них называется…

— Да, да, весьма занимательно, — соглашался, без всякого, впрочем, воодушевления, Леон Георгиевич.

— Или вот еще, — оживленно продолжал Важа, чиркая спичками. — На железной дороге возле Мцхеты случилось. Двоих парней проводники избили — те на полном ходу в поезд вскочили. Кондуктора на них и набросились, на безбилетных, синяков им наставили. И оказалось — тоже артисты, тоже рэпэтиция. На этом кино, батоно Леон, молодежь сейчас прямо помешалась! Все думают, что они Дугласы Фербенксы и Гарри Пили… Бываю я в Тифлисе у Тиграна; там, рядом с вашим домом, кино «Унион». Всегда толкучка — не продерешься…

— Да, да, — безразлично поддакивал Леон Георгиевич.

Катя всю дорогу молчала, я слышал только, как она сморкалась и вздыхала.

Дорога шла круто под гору — в темноте ее не было видно, — но, наверно, лошадь не раз проделывала этот путь: ступала хоть и осторожно, но уверенно, лишь изредка спотыкаясь о невидимый в ночи камень.

Удивительное это было путешествие — в полном мраке, под стрекот цикад и бормотание протекающего рядом с дорогой ручья.

Так ехали мы час, а может, и два — я потерял представление о времени. Но вдруг какие-то новые, еще с трудом различимые звуки вплелись в тишину ночи, нарушаемую лишь постукиванием колес и звоном цикад. Я напряженно прислушался. Вдали кто-то низким голосом пел протяжную песню под аккомпанемент глухих ударов барабана.

— Ш-ш-ш! — прошипел впереди Важа. — Ш-ш-ш, Сандро!

Лошадь остановилась; пение донеслось до нас совсем отчетливо. Нет, пел не один человек, а целый хор; среди множества голосов лишь мгновениями выделялся глухой гортанный бас, потом голоса снова сливались, причудливо сплетая и расплетая протяжную тревожную мелодию.

— Они! Цыгане! — тихо сказал Леон Георгиевич.

— Они, батоно! — так же тихо отозвался Важа. — Давайте подъедем поближе…

Лошадь снова тронулась, но шла медленно, словно тоже прислушивалась к пению — оно становилось все слышней и слышней. Минут через пять в стороне от дороги, за чернотой кустов, замелькали огни — один, другой… третий… Костры!

Пролетка съехала на обочину и остановилась. Я спрыгнул с неудобного сиденья и притаился позади. Отсюда сквозь черную зелень листвы хорошо просматривались четыре цыганских шатра и горевшие между ними костры. У самого большого, в центре табора, темнели фигуры людей. Неподалеку бродили стреноженные лошади, их силуэты то освещались пляшущим пламенем, то скрывались во тьме. Цыгане пели что-то грустное, тягучее, берущее за сердце.

— Как в сказке! — сказал я вслух и лишь тогда понял, что выдал себя.

— Кто здесь?! — грозно прошептал Важа, пригнувшись и расстегивая кобуру нагана. — А ну выходи! Руки вверх!

И мне пришлось выйти из укрытия.

— Гиви? — поразился Леон Георгиевич. — Как ты здесь очутился?

И все смотрели на меня с удивлением и недоверием, словно я был призраком с того света. А я осмелел — теперь меня нельзя было прогнать обратно в Цагвери, — подошел ближе к пролетке.

— А я с вами ехал, — признался я. — Думал: помогу искать. Хотите, подползу сейчас к табору, посмотрю, где Ли? Вернусь — расскажу, и вы пойдете и арестуете их…

В темноте, чуть подкрашенной красным отсветом недалеких костров, я видел, как переглянулись Важа и Леон Георгиевич. Важа сердитым шепотом отругал меня и заявил, что он — представитель власти и не нуждается в помощи мальчишки, он сам покажет цыганам, как нарушать законы.

Но Леон Георгиевич мягко остановил его:

— А может, действительно попробовать, батоно Важа? Гиви — маленький, он сможет подползти совсем близко. А если что — мы же рядом!.. Это с нашей стороны военная хитрость…

— Ну, пусть идет, — после недолгого раздумья величественно разрешил Важа. — Но если что — свисти, кричи!

— Обязательно!