Наталья Туманова - Давно, в Цагвери...

Маргарита Кирилловна предложила моей маме, чтобы я приехал погостить к ним в Цагвери.

— Я буду тебя ждать, — сказала Ли. — Нам будет весело-превесело!

А я все смотрел на нее — какая она милая, со своей аккуратной челочкой, блестящими, иссиня-черными глазами и лукавой улыбкой.

Оглядываясь на меня и словно зовя за собой, Ли сбежала по ступенькам и, подойдя к ожидающему у подъезда фаэтону, погладила лошадь по морде — она всегда любила животных.

— Здравствуйте, лошадь! — сказала она.

И это наивное и вежливое «здравствуйте, лошадь» запомнилось мне на всю жизнь.

Со двора прибежали Васька и Амалия. И сразу же Амалия принялась трещать без умолку, попросила Ли привезти из Цагвери панты и орехов — там их полным-полно! Ли обещала, а сама погрустнела и искоса посматривала на меня; я видел, что она сердится: Амалия помешала нам на прощанье поговорить. Стыдно признаться, но Амалия меня всегда раздражала — ее шумливость, настырность, — и потом, мне не хотелось делить с ней Ли…

Васька предупредил, чтобы Ли не потеряла в Цагвери его подарок — черепаху, а мне было обидно, что Ли не взяла с собой и мои подарки. Я принес ей розы и тюльпаны; впрочем, кому в Цагвери нужны искусственные цветы — сколько угодно живых!

Наконец фаэтон тронулся, задребезжали по мостовой колеса, и во мне что-то тоненько заныло и оборвалось. Васька и Амалия побежали за фаэтоном, что-то крича, и когда фаэтон поворачивал за угол, Лиана последний раз оглянулась и улыбнулась мне. Я тоже улыбнулся через силу и помахал кепкой, но Ли не могла ответить — руки у нее были заняты.

Я долго стоял у подъезда рядом с Мирандой.

Вернулись Васька и Амалия, но мне не хотелось с ними разговаривать, я ушел домой и принялся за работу.

Маминых заказчиц я не любил — они действовали мне на нервы своими фокусами и капризами. Часами вертелись перед трельяжем, надевая шляпку то так, то эдак, требуя приколоть то один цветок, то другой. И особенно привередничали старые и уродливые; молоденькая какую шляпу ни наденет — все ей к лицу.

Дни без Лианы потянулись для меня медленно, время иногда будто останавливалось совсем.

Утром я садился за цветы. Когда глаза и пальцы уставали, я выходил на балкон, усаживался в старенькую качалку, смотрел на снующих под карнизом ласточек. И у меня перед глазами появлялась Ли. Там, в Цагвери, наверно, ее не одергивают: сюда нельзя, туда нельзя! Там нет грязных дворов, нет мусорных ящиков, кругом зелень, цветы! Ах, как хотелось скорей мне в Цагвери, побегать вместе с Ли по березовой роще, подняться в горы, посидеть на камнях возле ручья…

Да, дни тянулись томительно, но через неделю все вдруг изменилось неожиданным образом.

Я сидел за работой, когда услышал в передней голос тети Маргариты. Вскочил, опрокинул баночку с клеем, уронил ножницы, но не обратил на это внимания. Мама посмотрела на меня с испугом. Я выбежал в переднюю. Мама и бабушка Ли стояли у двери своей квартиры. Леона Георгиевича не было дома. Бабушка оглянулась и — наверно, что-то в моем лице встревожило ее — уронила ключ.

— А Ли? — спросил я.

— Она не приехала, Гиви, — сказала Ольга Христофоровна. — Мы через два дня возвращаемся обратно и, если твоя мама не передумала, возьмем тебя с собой.

Вопрос о поездке был решен. В этот же день мама отправилась в магазин купить мне новые сандалии и чемоданчик. Ночью я долго не мог уснуть. Просыпался раза три и, прислушиваясь к устоявшейся за ночь тишине дома, думал о Цагвери.

А утром…

Утром проснулся позже обычного. Разбудил резкий звонок в передней, сразу почудилось в нем что-то настораживающее, пугающее. Полежал, ожидая, что кто-нибудь другой откроет дверь. Но звонок снова задребезжал, и в резкости его звука слышалось нетерпение.

Отбросив одеяло, я вскочил, выбежал в переднюю — звонок трещал непрерывно, словно захлебываясь в истерике.

Я повернул рычажок английского замка — на площадке стояла Катя. Я никогда раньше не видел у нее таких растерянных, испуганных глаз. На щеках грязные потеки слез, губы распухли. Не сказав ни слова, оттолкнув меня, она вбежала в переднюю и бросилась к двери в квартиру Лианы. Но дверь распахнулась ей навстречу, показалось встревоженное лицо тети Маргариты, из-за ее плеча выглядывала Ольга Христофоровна.

— Что, Катюша?! — в один голос закричали они. — Что случилось?

— Ли приехала? — спросила Катя шепотом.

— Куда приехала? — опешила тетя Маргарита. — Что ты говоришь, Катя? Куда Ли должна приехать?

— Сюда, в город, — упавшим голосом ответила Катя.

Я поразился мгновенной меловой бледности, разлившейся по лицу Маргариты Кирилловны, по лбу, щекам, даже по шее. Она схватилась рукой за косяк — иначе, наверно, упала бы.

— Да что ты болтаешь, Катерина? — с сердцем воскликнула Ольга Христофоровна. — Мы же ее с тобой оставили! Как она могла приехать?!

Дверь оставили незакрытой, и я проскользнул следом, не спрашивая разрешения. Катя перешагнула порог, бессильно повалилась на стул у двери и, размазывая по толстым румяным щекам слезы, принялась рассказывать. Как обычно, она оставила Лиану в роще, рядом с домом, а сама пошла готовить обед. И когда через час вернулась, Лианы в роще не оказалось.

— Искали и день, и вечер, и ночь… Видно, ушла далеко, заблудилась. Или в ущелье свалилась, пропастей-то там — не сосчитать. И Сандро, и папаша Автандил, и все соседи искали, в сотню голосов кричали по лесу. А ее нет и нет. Вот я и вспомнила: больно уж ей «кукушка» понравилась. Дошла, может, думаю, до станции, села в вагончик, поиграться хотела, а поезд-то и пошел-поехал… Чуть я утра дождалась, первой «кукушки»… надеялась: здесь…

Всхлипнув, Катя замолчала, и все три женщины молча смотрели друг на друга. Первой пришла в себя Ольга Христофоровна.

— Рита, беги к Лео в суд! Успеем на следующий поезд! Катерина, перестань реветь! Ну! — Ольга Христофоровна засуетилась, хватая и затискивая в дорожную сумку какие-то вещи. — А, Гиви! Поедешь с нами. Поможешь искать Ли…

И мы поехали.

В купе рядом со мной сидела тетя Маргарита с неподвижным, застывшим лицом. Леон Георгиевич курил папиросу за папиросой и недокуренными швырял в окно.

Катя молчала, подавленная, притихшая, непохожая на себя, — куда делись ее жизнерадостность, ее всегдашняя веселость. Глядя на нее, я думал: а ей, вероятно, тяжелее всех — именно она виновата в случившемся. Правда, ни тетя Маргарита, ни Леон Георгиевич не упрекали Катю ни словом. А я украдкой всматривался в ее изменившееся, распухшее от слез лицо, чувствовал — в моем сердце невольно растет к ней неприязнь: как могла, как посмела Катерина оставить девочку одну в лесу? И совсем она сейчас некрасивая, думал я, растрепанная, с опухшими веками и губами. Горе, наверно, никогда не красит людей.